Год быка--MMIX

Автобиографи­ческое, точнее – автобиблиографи­ческое толко­вание в лите­ратурном контексте вполне подходит к сюжету пятой главы. Но и парал­ле­льная линия судьбы ново­й гума­ни­тарной науки тоже про­слежива­ется как на ладони. 1960-е годы – самые плодотворные для Льва Гумми­лёва. Изданы первые серьезные монографии, в которых последо­ва­те­льно про­водится новый взгляд на историю как науку, которая должна изучать не источники, а отражён­ные в источниках факты и про­цес­сы. Однако в одиночку про­тиво­стоять сообще­ству обще­ствен­ных наук не под силу даже гению. Лишь поддержка есте­ствен­нонаучного сообще­ства географов даёт воз­мож­ность работать. Однако, главные идеи и главный труд Гумилёва – «Этногенез» оказались в советское время в ещё большей изоляции от мас­сового читателя, вплоть до конца 1980-х.

Что же каса­ется офици­а­льной гума­ни­тарной науки, то она мертвая и голая лежит на столе про­зектора, то есть архивариуса. Един­ствен­ное, что нужно решить – хоронить так или сначала «при­шить» отрезан­ную в 30-е годы голову, то есть откры­вать или не откры­вать архивы Лубянки. Частично «пришили», но хоронить пришлось всё же без головы. Поско­льку твор­ческое наследие совре­мен­ни­ков Булгакова ещё сыграет свою роль в судьбе ново­й науки.

Мы не будем долго раз­би­рать неинтересную шестую главу, атмосфера в которой вполне зас­то­йно-бюрократи­ческая с отде­льными всплесками дис­сидентской актив­ности Бездомного. Отме­тим то­лько, что брежневско-андропов­ский застой и в лите­ратурной, и в научной жизни вполне соот­вет­ст­во­вал сим­волике шестой стадии – сугубой раз­де­лён­ности. Все сферы жизни были про­ре­заны бюро­кра­ти­ческими и идеологи­ческими барьерами, которые поддерживались не сто­лько усилиями дряхлого режима, ско­лько всеобщей отчуждён­ностью и разо­чаро­ванием. Лучше мы, сэкономив время на ше­стой главе, ещё раз взглянем на пятую. Всё-таки сим­волика пятёрки обзывает нас искать скрытые смыслы во всех образах, которые воз­можно рас­поз­нать как сим­волы.

Например, Дом Грибоедова. Автор сам подсказывает, что этот дом можно назы­вать про­сто по фамилии известного писателя, то есть намекает на скрытое зна­чение сим­вола: дом как лич­ность. Впрочем, даже для невнима­те­льного читателя ясно, что Дом Грибоедова немного отлича­ется от обы­чного дома, даже многоквартирного. В этом доме обитают не семейные треуго­льники – муж, жена, сосед, и даже не ком­муна­льные соседи, а целая организация, в которой состоит три тысячи сто оди­н­над­цать человек. Более того, в этом доме ровно в полночь звучит музыка и не про­стая, а «Алил­луйя» – как минимум, это пародия на богослужение. Впрочем, у Булгакова всюду пародия или сатира, од­на­ко под этим внешним, нарочито фальшивым слоем бывают спрятаны настоящие сокровища. Как, на­п­ример, образ «чудного мгновенья» под карикатурной Ан­нушкой-Чумой.

Или вот, зачем, спрашива­ется, Автор вставил в самую кульминацию главы, пере­д известием о смерти Берлиоза, явно выпада­ющий по стилю и смыслу пас­саж? Судите сами: «…и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..». Отрывочек этот явно попал сюда случайно, по недо­смотру Автора из другой оперы, точнее из второй, ершалаимской главы: «И тут про­ку­ратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"»

Что примеча­те­льно, присобачен этот явно лишний отрывок непосред­ствен­но к опровержению караибско-пиратского про­исхож­дения черноглазого красавца с кинжа­льной бородой. А между тем в той самой второй главе, откуда «случайно» попал к нам сюда призыв к римским богам с требо­ванием яду, багровое лицо Пилата имеет причиной вовсе не духоту:

«– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покраснев­шего лица про­ку­ратора и предвидя все муки, которые ещё предстоят. "О, какой страшный месяц нисан в этом году!"

– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвящен­ник…