Год Чёрной Обезьяны

Часы тикали где-то на кухне. И так — несколько секунд. Потом звонок повторился. Назойливый и долгий — как сирена. После этого начал щелкать замок. Очевидно, у того, кто звонил, был ключ.

Беляков вытащил «Парабеллум» и отошел в сторону. Его детективы тоже достали оружие, продолжая крепко держать связанного. Три дула целились в дверь. Мелодичный звон заставил всех вздрогнуть: это часы отсчитали восемь ударов.

Дверь отворилась. На пороге возникла игриво раскрашенная девица. Она молча смотрела на трех вооруженных людей и тело, связанное на полу. Испугаться по настоящему не успела. Беляков надавил курок, и черно-красная отметина появилась на лбу.

Оставив связанного Колю, детективы проворно затащили тело убитой внутрь и бросили в прихожей. Дверь снова заперли.

Коля мычал пронзительно и ужасно — его волокли в ванную. Сыщики заткнули здесь дырку и пустили горячую воду. Связанного погрузили туда. Он опять взвыл — теперь уже и от боли. Горячий пар поднимался над ванной.

— Классный бульон получится. — Сказал один из детективов.

Беляков выплюнул сигарету, и окурок поплыл по воде. Кряхтя и мыча от боли, Коля пытался выбраться, но ему не давали веревки.

— Ничего страшного. — Сказал ему Беляков. — Поплаваешь здесь. А продолжишь в аду. Тебя засунут в котел для стукачей. — Он посмотрел на часы. — Пора идти.

— А если из соседей кто ментов вызвал? Они слышали выстрел… — Тот сыщик, что первым оказался в прихожей, достал пистолет.

— Не вызовут, — Беляков уверенно покачал головой. — Сыкливые.

Глава 20

Илюшенко набрал номер и слушал в трубке гудки — как будто бы действительно очень издалека. Потом сонный ленивый голос:

— Аллё.

Владимир Александрович хотел выругаться, но… вдруг накатила какая-то жуткая смертельная почти усталость.

— Андрей, здравствуй, — сказал он спокойно.

— Ты, пап?

— Андрей, что происходит?

— Чего?

Андрея Илюшенко должны были депортировать из Америки, где он учился в университете. (Или скорее — пытался учиться.) Андрей нализался в баре и разбил физиономию полицейскому. Его держали пока на свободе до департационного слушания, которое должно было состояться вот-вот. Для Владимира Александровича случившееся было трагедией. Сын Андрей — единственное, что его по настоящему привязывало к этому миру. Глаза отпрыска напоминали жену, умершую четырнадцать лет назад. Казалось иногда, что именно её видит он перед собою. Даже делалось страшно. И хотелось разрыдаться, как и обычно при встрече с годами безвозвратно далекими, что прожиты были конечно неправильно.

Владимир Александрович безумно любил свое чадо. Он думал о том, что когда-нибудь, на Последнем Суде, где прийдется ответить за прожитое, скажет: не виноват, ибо всё мерзкое и всё преступное, им сделанное, было совершенно ради Андрея. Чтобы тому не пришлось, как отцу его в детстве, воровать картошку с колхозного поля, опасаясь ежеминутно нарваться на дробовик пьяного сторожа.

— Андрей, что происходит? Мне сказали — тебя депортируют…

— Отец… — тот помялся, — хоть ты не нуди. Итак тошно.

— Андрей, что ты думаешь делать?

— Отец, ляг поспи.

Илюшенко услышал, как щелкнула трубка на том конце. «В Чикаго сейчас 7 вечера. Разница в девять часов, — подумал он.» Хотел с размаху дать телефоном по столу, но остановился — телефон-то причем? Зам губернатора медленно сел в кресло. Он соображал. Мутный хоровод мыслей был не по делу, и Илюшенко пытался как-то собраться. Он достал карты и в беспорядке разложил их на столе картинками вниз. Из пяти карт соорудил домик. Владимир Александрович играл сам с собой в «Мокрую курицу» когда ему было особенно плохо. Как сейчас.

В дверь деликатно постучали.

— Да-да, — пригласил Илюшенко.

Это была секретарша. Стройная брюнетка в недлинной юбке, она приблизилась к столу зама, аккуратно наступая на мягкий ковер.

— Там вас Красиков хочет видеть, из уголовного розыска.

Илюшенко даже не взглянул на секретаршу. Он, не отрываясь, смотрел на карты.

— Я занят. — Проговорил сухо. — Пусть подождет.

Потом проводил секретаршу бессмысленным взглядом — как та, качая бедрами, выходила из кабинета. Оторвавшись от карт, Илюшенко снова взял телефон. Он звонил сейчас своему нью-йоркскому адвокату Вадику Цинфировичу, с которым имел дело уже давно. Вадик был хорош тем, что здорово знал, как обойти закон любой страны мира и не обижался никогда на тех, от кого имел деньги.

— Алло… Ты, Вадик?… Здравствуй. — Илюшенко смотрел в окно, пытаясь разглядеть там, среди домов и деревьев улицы Красной очертания призрачного Нью-Йорка — где он, Илюшенко, никогда не был. — В курсе того, что с Андреем случилось?

— В курсе, — отозвался Вадик. — Он мне звонил.

— Ты должен разобраться с этим. Мои цены знаешь.

— Это не так просто, — лениво пропел в трубку нью-йоркский Вадик. — Я, конечно, сделаю, что смогу, но он избил полицейского, а это тебе не Краснодар…

— …Слушай, ты, — Владимира Александровича душило от ярости, — сука… мудрец пархатый, я тебя в сортире грохну, дерьмо жрать будешь… — Заместитель краевого главы споткнулся на слове, не знал, что сказать дальше. Вадик на том конце провода тоже притих.