Год Иова

Они в секции мальчиковой одежды. Только здесь можно подыскать для неё подходящий размер. И этот подходящий размер оказывается наименьшим. В тёмно-синем костюме с латунными пуговицами, светло-голубой рубашке и маленьких замшевых ботинках она выглядит куда лучше, выглядит не больной и голодной, а скорее подтянутой. Её глаза, увеличенные стёклами очков, блестят, как глаза мальчика. Она смотрит в высокие зеркала почти что довольным взглядом, даже с оттенком самолюбования, свойственного её матери и её брату. Он отходит в сторону, что не обидеть её усмешкой. Пока она расплачивается, он отыскивает ей синий кепи и оплачивает в другой кассе. Возможно, ему придётся уговаривать Сьюзан одеть кепи. Кепи на женщинах выглядят сейчас очень модно, а она не захочет выглядеть модно. Однако, она удивляет его. Она радуется покупке, и то и дело смотрит на своё отражение в зеркале. И пока они едут в машине в направлении Лос-Анджелеса и ленча, она примеряет кепи, придавая ему всё больший и больший наклон.

Сегодня, несмотря на жару, Арми Акмазян надел полосатый костюм из индийского льна. Расстёгнутый воротничок его тёмно-зелёной рубашки и большой узел светло-зелёного галстука намокли от пота и изменили свой цвет. Его гладковыбритые щёки тоже блестят от пота, и он вытирает толстую шею огромным, светло-зелёным платком, на котором уже не осталось сухого места. Он взмок не только из-за жары. Несколько выбились из графика его планы. Всё ещё не привезли каталогов. Остаётся всего лишь час до пресс-конференции, которая состоится перед открытием выставки. Здесь будут не только местные журналисты, многие приедут издалека. А вокруг молодые маляры всё ещё стоят на стремянках и красят высокие стены и перегородки в переднем ряду галереи. Сильно пахнет краской. — Даже не знаю, как извиниться.

Он держит Сьюзан под руку чтобы она не споткнулась о серое испачканное каплями краски брезентовое покрытие, лежащее у них под ногами.

— Я думал, что у нас будет уйма времени. Уйма. Но полагаться на людей уже бесполезно. Они дают тебе слово, и где они? Время для них — пустой звук.

Но стоило лишь взглянуть на другие залы галереи, освещённые люминесцентными лампами, чтобы понять — Акмазян преувеличивает. Он просто возбуждён и взволнован. Прочие залы — само совершенство. В задумчивой тишине на фоне безупречной белизны стен разместились прекрасные, тёмные гобелены Сьюзан. Они словно древние неотвратимые истины. До этого Джуит посетил лишь выставку в галерее Тейт. Обескураживал один их размер, а в таком количестве гобелены просто ошеломили его своей силой. Ему казалось, что он хорошо знает Сьюзан, что нет человека на свете, который был бы ей ближе. Однако, он понимает, что совсем её не знал, по крайней мере, до этой минуты. Эти огромные ворсистые прямоугольники, с узорами, которые таинственно перекрывают друг друга, подобно клубам дыма, извергающегося в день мироздания из земных недр, рассказали ему, как вскоре расскажут и целому миру, историю смертного человека, полную трагизма и храбрости, а порой и дикого хохота — таковы эти неопределённые комковатые багряные полотнища, смысла которых он не понимал до сих пор.

Он лишился дара речи и был потрясён. Слава Богу, Акмазян продолжает говорить, говорить, говорить. Джуит смотрит на Сьюзан, которая создала эти огромные глыбы душевной боли. Он отворачивается, потому что на глаза ему навернулись слёзы. Он наклоняется и читает названия гобеленов на плексигласовых табличках. Акмазяну пришлось потрудиться. Гобелены были взяты не только из коллекции автора — а именно из тёмного и оплетённого паутиною гаража и комнат в доме на Деодар-стрит. Многие прибыли сюда из Дании, Финляндии, Парижа, Берлина, Лондона, Рима, Японии и даже Австралии.

Навряд ли этими гобеленами можно украсить жилые комнаты — нужно быть невосприимчивым к человеческой боли, чтобы в этой комнате жить.

Он оборачивается, чтобы задать вопрос Акмазяну, но того уже и след простыл. Он слышит, как тот присвистывает и хлопает в ладоши, подгоняя маляров. Джуит перестаёт изучать таблички. Он не может смотреть на эти гобелены — не здесь, не наедине с ней. Они упрекают его. Да, он как может старается для неё. Но только теперь, когда эти старания запоздалые и, на самом деле, смехотворно мало для неё значат. Как быть с теми семью годами после смерти Ламберта? Без толку сожалеть, говорит он себе. Это ничего не изменит. Но он сожалеет — и горько. А она выткала своё одиночество на полотнах, и у него не хватает духа смотреть на них. Она наблюдает за ним. Она посередине самого дальнего зала, где стоит длинный стол, заставленный бутылками и стаканами, под самым огромным, самым мрачным и самым неолитическим гобеленом.

— Ну, что ты об этом думаешь? — говорит она издали.

Он старается улыбнуться.

— Это ошеломляет, — говорит он.

Она подходит и наклоняется к нему.

— Нам лучше уйти. Я не хочу, чтобы меня преследовали. Я не хочу, чтобы они фотографировали меня.