Год кометы

Наутро — редчайший случай — мне было велено не идти в школу и не выходить из дома. Отец и мать уехали, бабушка Таня ничего не знала, и я сидел в квартире, включая порой радио — я уже знал, что, если отцу звонят ночью, на следующий день или через день по радио и по телевизору, может быть, передадут новость о землетрясении или железнодорожной катастрофе, но нужно быть бдительным, чтобы ее заметить, она мелькнет, произнесенная бестревожным голосом, и затеряется среди юморесок, результатов хоккейных матчей и лотерейных тиражей. Но ни радио, ни телевизор, ни газеты ничего не сообщили.

Так повторилось и на следующий день. Отец и мать не ночевали дома, я не ходил в школу, и только на третий день возникло слово Чернобыль.

На третий же день домой возвратилась мать, а вскоре приехал и отец, чтобы собрать вещи; он отправлялся туда, в Чернобыль.

Привыкший к отъездам отца, к тревоге матери и бабушки Тани, к названиям незнакомых мест, которые от того, что там столкнулись поезда, произошло землетрясение, опрокинулась цистерна с химикатами, внезапно становились именем беды, я обычно пытался представить себе катастрофу: развалины, обгоревшее железо, изъеденная химикалиями почва — это было посильно моему воображению.

Но, как я ни старался, я не мог представить себе Чернобыль, опасность была незрима, смерть текла вместе с водой, летела с ветром, выпадала дождем, росла в траве и листьях, пробиралась внутрь вещей; отец уехал в потусторонний мир, в загробное царство.

Меня снова отправили в школу; во дворе передавали множество противоречивых сведений — якобы не АЭС взорвалась, а ракета; началась война, нанесен ядерный удар, а населению не сообщают; нет, говорили другие, взорвалась станция, и надо ждать следующих аварий, во всех реакторах есть типовой дефект; нет, отвечали им, взорвался секретный военный завод в Желтых Водах, а списали на Чернобыль; упал бомбардировщик, толковали третьи, бомбардировщик с атомным зарядом на борту, а наши не хотят это признавать.

Ядерный взрыв, атомная бомба, «мирный атом» — все понятия смешались, породив взрыв кривотолков, радиацию слухов, неопределенное и тем сильнее пугающее знамение конца.

«Энергия взрыва одной водородной бомбы превосходит энергию всех взрывчатых веществ, примененных во Второй мировой войне, — читал я в своей „Книге юного командира“. — В третьей мировой войне, если ее развяжут империалисты, наша цель будет благородна и прекрасна — сделать эту войну последней в истории человечества».

Последней в истории — эхо этих слов отзывалось во мне томлением, словно я был стариком, уже прожившим жизнь, вынужденно потратившим ее то ли на безделицы, то ли на трудные и бесполезные усилия, от которых остается только осадок духовной усталости, выхолащивающий и радость, и печаль. Я почти блаженно мог отдаться мысли о бомбе, которая прекратит все, снимет сложные вопросы бытия, избавит от пустоты перспектив, придав будущему единственный, драматический и роковой смысл.

Я видел фотографии Курчатова с длинной черной бородой; кажется, отец объяснил мне, что Курчатов положил себе не бриться, пока не окончится война, потом — пока не будет создана ядерная бомба. Война окончилась, бомба была создана и испытана, а Курчатов все не брился. Борода эта, длинные черные космы с проседью, пугала меня; гладколицые Королев и Келдыш казались учеными, а вот Курчатов — темным колдуном; его лицо, немного восточное, подтверждало эту догадку. Казалось, что Королева с Келдышем взяли «для ширмы», чтобы все думали, что ядерную бомбу действительно разрабатывают ученые, а на самом деле ее создал один Курчатов, ведьмак, знающий темные тайны веществ, знающий, что такое истинные человеческие страхи.

На параде тягачи вывозили на Красную площадь межконтинентальные ракеты, темно-зеленые цилиндры с заостренными красными наконечниками, не похожие на оружие. Винтовки, пушки, танки предполагали конкретного врага, всей конструкцией были на него нацелены. А баллистические ракеты были абстрактны и в смысле формы, и в смысле целей; они отрицали и географию войны в ее конкретности, в мышлении малыми масштабами, и саму фигуру врага именно как фигуру. Они нуждались во враге той же степени абстракции, какой обладали сами, — чуждом, неизвестном, лишенном характеристик — враге, в котором почти не узнается враг.

Война, началась война, — думал я. И столько раз мечтавший о том, как стану солдатом, убегу на фронт, вдруг понял, что мои мечты, так сказать, больше недействительны.

Мы воспитывались на семантике пули, осколка, снаряда, на том, что солдат может играть с судьбой, кого-то пуля нагонит, кого-то минует, и, может быть, поступая определенным образом, совершая подвиг, можно и заслужить отсрочку от пули; ядерная бомба все это упразднила.