Год кометы

В тот год много говорили о том, что к Земле приближается комета Галлея. Газеты и телевизор сообщали, что ее будут изучать с помощью телескопов, пошлют к ней космический зонд; комета летела как бесплатный подарок популяризаторам астрономии, как еще один праздник в скучном календаре. Я же не знал, что Галлей — это фамилия астронома, и потому Галлея была для меня — по созвучию с аллеей — женским именем самой кометы.

Я заметил, что бабушка Таня и бабушка Мара, которые крайне редко интересовались такого рода новостями — открыли ли астрономы новую туманность, запущен ли очередной космический корабль, — обе знают о комете, словно по какой-то причине помнили, когда она должна прилететь, как помнили разные юбилейные годовщины.

Бабушки как-то готовились к прилету кометы, эти приготовления не выражались ни в каких действиях, но все же были ощутимы. Бабушка Мара как-то размягчала, будто наперекор упрямому характеру отпускала давние свои обиды и печалилась, что не все успеет или сможет простить. А бабушка Таня, человек невероятного спокойствия, стала еще спокойнее, еще деликатнее, словно мысленно извинялась даже перед пылью, которую вытирала, или солью, которую бросала в суп.

Казалось, они хотят заговорить о чем-то, что-то рассказать, но боятся, что их не поймут, что их сообщение будет принято со снисходительной усмешкой, как рассказ о русалке в пруду, и молчали, будто зная, что насмешка может потом нехорошо аукнуться тому, кто так легкомысленно отнесся к предупреждению.

Я же чувствовал флюиды таинственности, исходящие от темы кометы, старался быть поближе к бабушкам — вдруг они от незаметной маеты и тревоги, забывшись, о чем-то проговорятся, объяснят свое странное ожидание?

Комета, комета, комета — я ходил в школу, выполнял домашние задания, строил снежные крепости, но она уже вошла в меня, вторглась в мои сны как источник мучительных страхов, подобных тем звукам, которые человек не слышит, но они отдаются в его теле смятеньем и ужасом. Комета уже прилетела, она постоянно висела в моей голове, и сам факт сближения кометы и Земли словно намекал на некое будущее событие, редчайшую во времени точку, когда снимаются покровы и незримое становится зримым.

В один из дней я в неурочный час вернулся домой — отменили последний урок.

Бабушка Таня сидела в кресле за столом, перед ней лежала газета, открытая на статье про комету Галлея с бодрым, нелепо задорным заголовком про «небесную гостью».

А бабушка, сняв очки, — хотя читала она только в очках, — будто мысленно держала перед собой невидимую книгу, для которой очки не требовались. И тихо, как бы осторожной походкой, нащупывая путь на заросшей, почти исчезнувшей тропе памяти, шептала слова, произнося их с каждым разом все увереннее, все с меньшими запинками: «…И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов».

«…И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов», — повторила бабушка, — «и для знамений».

На меня легла огромная тяжесть. Я ни разу в жизни не слышал слов такой высшей серьезности; я сразу понял, что они лишь малая часть какого-то целого, и существующее превыше меня, превыше бабушки, превыше всего на свете это целое вдруг коснулось меня.

Не есть ли это слова, что должны возникнуть в бессловесной бабушкиной книге, одетой в коричневый переплет? Нет, подумал я, нет, это еще одна неизвестная мне книга, может быть, даже книга книг. Они окружают меня, тайные или вовсе несуществующие, и сколько их я еще встречу?

Я, разумеется, знал, как возникла планета, появилась жизнь, рыбы выбрались на сушу, из обезьяны развился человек, началась история, закономерно приведшая к рождению СССР. В этой картине не было места ни Богу, ни тверди небесной, ни светилам для знамений. Но с той же определенностью я был уверен теперь, что мир устроен иначе: на моей связке появился еще один ключ к нему.

Мне не пришло в голову спросить, откуда этот текст; он словно не мог быть откуда-то, не имел таких частностей, как название или авторство. Я не выказал своего присутствия, не попросил бабушку продолжить, сказать еще две или три фразы — мне было достаточно той единственной, ибо в ней было все, и мне еще предстояло одолеть ее, как крутую заоблачную вершину.

Не удержавшись в испытанном ощущении, словно забрался слишком высоко, я «выпал» обратно в зимний вечер после уроков, очнулся в привычных обстоятельствах. И только слово «знамения», «знамений» осталось при мне, увязавшись с газетой на столе, с расплывчатой черно-белой фотографией кометы, летевшей светлым вытянутым воланом в темноте космоса. Мне стало ясно, что комета что-то обнаружит, откроет, что касается меня, родителей, бабушек, прошлого, настоящего, и главное не упустить, верно прочесть, — я впервые произнес это слово применительно к себе, — знамение.