Год кометы

Куда идти — направо, налево? Серый хмурый день не дает подсказки, ветра нет. Налево? Кажется, там что-то виднеется вдалеке, то ли домик, то ли ворота, то ли будка стрелочника. Но вот ты проходишь сто, двести метров и понимаешь, что, хотя в лесу никого и ничего нет, тебе жутко от того, как лежат на снегу тоненькие, как лапки птиц, веточки, как хрустит наст под лыжами. Не надо, не надо ходить ни влево, ни вправо, говорит тебе серый хмурый день, возвращайся в пансионат, там в столовой уже ставят на плиту суп, забудь эти невзрачные березы, прошлогодние вороньи гнезда, рассыпающиеся от ветра, ржавые рельсы под снегом и трухлявые столбы с жестяными табличками, на которых уже ничего не прочесть.

И я вернулся, не рискнув идти дальше. Но они застряли во мне спящим зерном, эти безымянные железные дороги, обрывающиеся следы неизвестно чего. Однажды я найду им объяснение, пообещал я себе, еще не зная, что лет через пять или шесть прочту в газете о расстрельном Бутовском полигоне, о расстрельных рвах в совхозе «Коммунарка», и иллюстрацией к статье будет фотография узкоколейки, бегущей в никуда среди белого зимнего пространства, насыщенного черными крапинами березовой коры.

Стоя там, на просеке, я впервые ощутил жизнь как цепочку событий, вызванных моими поступками, увидел, как одно неизбежно вызывает другое: БСЭ, елка, полигон. И даже улыбнулся тому, что я не хотел ехать в пансионат, поняв, что мои события сами меня найдут, надо доверять им, а не собственным намерениям, — только не оставлять поиска.

ГРОЗДЬЯ БЕЛОЙ АКАЦИИ

Возвратившись в Москву, я начинал и бросал разные занятия, не мог сосредоточиться, вел себя как потерявшая след собака. А родители скоро принесли новость: бабушка Мара собирается выходить замуж. Они стеснялись, им казалось, что бабушка сошла с ума, в ее возрасте неприлично думать о втором браке; они уже сжились с ее одиночеством, с отсутствием старших мужчин в семье.

А бабушка Таня приняла новость легко, со светлой грустью; и неожиданно твердо попросила родителей не вмешиваться. Мне же была невыносима мысль, что бабушка Мара предает деда Трофима, еще больше отдаляет его от меня, пока я не узнал, за кого именно она собирается выйти замуж.

Даже в ее преклонные годы у нее было несколько поклонников, очень разных стариков, как правило, людей значительных. Бывший начальник треста, бывший конструктор оружия, бывший главный инженер ГЭС, бывший директор образцового колхоза, — все как один вдовцы, «бывшие» стремились к бабушке Маре, словно чувствовали, что рядом с ней дольше и лучше проживут. Она принимала их дружбу, понимала их намерения, удерживала их рядом, никого не поставив в неудобное или обидное положение; так длилось годами, и все они были немного ее мужья. И лишь одного человека она воспринимала всерьез — того, кто сделал ей предложение.

Он один имел в моем представлении право на отношения с бабушкой, вдовой деда Трофима, — они оба были солдаты, «братья по оружию», как писали в книгах, и я чувствовал, что тут нет предательства. К тому же этот человек воплощал в себе еще одну мою мечту, обращенную в прошлое.

Летчики и подводники — две советские касты свободнорожденных героев; не в общем строю, не в отряде, а один на один с врагом, с небом, с водой.

Покрышкины и Кожедубы, чьи самолеты — в звездах сбитых противников, а мундиры — в золотых звездах орденов; одиночки в стране коллективизма, алюминиевые ангелы советских небес; сначала сердце мое принадлежало им.

Но потом, в середине восьмидесятых, вдруг стали всплывать из-под архивного спуда живые и погибшие подводники, командиры «Щук» и «Малюток». Они долго лежали на дне, выключив двигатели лодок; а теперь давлением глубин их выбрасывало на поверхность, из люков со свистом вырывался душный воздух, законсервированный в субмаринах.

Вдруг приоткрылись их подвиги, их служба; и от летчиков, гениев скорости и маневра, мое сердце переметнулось к потайным людям моря, гениям терпения и неизвестности.

В Кузьминках, на аллее, ведущей к парку и прудам, располагался зал игровых автоматов, всю неделю до прогулки в парк я копил пятнадцатикопеечные монеты. А потом — о счастье! — приникал глазами к окулярам перископа, пальцы ложились на гашетки торпедных аппаратов, и по нарисованному на стекле морю начинали двигаться темные силуэты эсминцев и крейсеров врага.

Залп — и пенит воду торпеда, оранжевое зарево освещает стеклянный горизонт. Залп — мимо, черный немецкий рейдер уходит в открытое море на перехват союзного конвоя. Я абсолютно забывал, что вокруг зимняя Москва, что я никогда не видел моря; длилась давняя война в северных водах; пальцы жали гашетки, торпеды прочерчивали свой транспортирный след, и яростной радостью я взрывался вместе с судном врага.

Жених бабушки Мары был подводник, капитан 2-го ранга в отставке. Он приходил иногда на дачу в черном форменном кителе с орденскими планками, в фуражке; а я знал, где его дом — в поселке, у рынка, стояла старинная изба с потемневшими наличниками, обросшая пристройками, много раз латанная, ушедшая в землю.