Год кометы

На мгновение мне показалось, что сейчас появится охрана, нас с матерью попросят повторно показать билеты, и там окажется какая-то ошибка; нас разъединят, поврозь уведут куда-то. Я мысленно оглянулся на пансионат, где остались сушиться на батарее наши вещи, и неожиданно увидел в номере других людей, другую одежду, так же сушащуюся после долгой лыжной прогулки.

Морок пропал, но взгляд Кремля остался.

В холле Дворца съездов пришедшим помогали юноши-старшеклассники, одетые в стилизованную пионерскую форму — по возрасту они уже в пионеры не годились.

Один из них, высокий, стройный, носящий пионерскую форму словно мундир, — я даже подумал, не сшили ли ее в дорогом ателье на заказ, ведь иначе нельзя, невозможно было добиться, чтобы мешковатые брюки и кургузая курточка так сидели по фигуре, — указал, где наша секция гардероба, и отвернулся, будто мы по пустякам побеспокоили его, часового на важном посту. Белые волнистые шторы на огромных окнах, безупречно чистый воротник его белой рубашки, залихватски повязанный алый галстук, стрелки на брюках, остроносые ботинки, — Дворец выбрал бы его привратником, и ему нравилось во Дворце, нравилось указывать и направлять. Это был его бенефис, его вечер, и мне на секунду захотелось стать им, так же ловко и азартно чувствовать себя в Кремле.

В зале мы сели у самой сцены. Началось представление, Снегурочку, как всегда это бывало по сюжету, украла нечисть, все дети кричали «Дедушка Мороз, выходи!», сжимая картонные подарочные сундучки, от которых липко пахло шоколадом. А я остро ощущал бессмысленность елки, представления, Деда Мороза, наряженной массовки, фальшивых ватных бород, конфетти и серпантина, блестящих елочных шаров, я словно постарел за минуты, устал чудовищной взрослой усталостью.

Детство кончилось — я столько раз мечтал об этом, а теперь сидел, оглушенный, растерянный, ощущая неотступный взгляд Кремля, уже почти надеясь, что меня заберут, поместят куда-то, куда помещают таких, как я.

Детство кончилось; я оставался ребенком, но детство кончилось. И все-таки я не жалел, что открыл запретную книгу, — если меня не выведут из зала, не подхватят за локоть на выходе после представления, будут какие-то события, порожденные прикосновением к книге, эти события уже близко! Наступает новый год; и он впервые будет действительно новым, не похожим на прежние, складывавшиеся словно под копирку.

Меня ждут открытия, меня ждут какие-то неясные пока жертвы, может быть, жертва самой жизни, — взгляд Кремля подтверждал такую возможность, — но я был наивно готов к жертвам, даже желал их, с восторгом ощущая, как это желание словно бы находит одобрение у Кремля и взгляд давит уже не так сильно.

И когда через два дня в пансионате телевизор показывал бой Кремлевских курантов, отсчитывающих последнюю минуту старого года, я уже не чувствовал взгляда Кремля. За окнами была метель, я ускользнул от матери, выбежал на улицу, чтобы потрогать, сжать в пальцах первый снег нового года. Холодок проник в ладонь, за спиной шумел пансионат, а я стоял, вглядываясь в освещенную пустоту аллей.

Пришло мое время.

Часть вторая

НЕИЗВЕСТНЫЕ ДОРОГИ

Большие события иногда посылают вестников о себе, дают знак: будь внимателен, будь открыт и чуток, не пропусти, не помешай поступком или чувством, иначе не случится!

От долгих зим детства в памяти не осталось почти ничего, кроме катания с ледяной горки и походов на лыжах; запомнились только моменты движения. Вот ты летишь на разлохмаченной картонке по ледяным ухабам с впаянными в лед ржавыми вихрами прошлогодней травы, с непременными пятнами крови, — кто-то разбил лицо или распорол руку, — летишь в глубокий мусорный овраг, заваленный старыми шинами. Вот мелькают перед глазами две лыжи, обгоняющие одна другую, пересекаются и разбегаются линии лыжней, парят на морозе черные речки, чьи крутые берега истоптаны лыжной «лесенкой». Скрип снега, шарканье лыжных палок о наст, скольжение, скольжение, возвращение домой, горячий чай с клюквой, тяжелый обед и тяжелый, без сновидений, сон.

И только одна зима оставила по себе долгую память; зима, в которую с новогодней елки в Кремле началось мое пробуждение для собственной жизни.

Стояла ясная погода, конец каникул был еще далек, в пансионат к нам приехал отец, и я каждый день требовал кататься на лыжах, — все во мне требовало действия, бессмысленных на первый взгляд метаний и поисков.

На насыпи узкоколейки, примыкавшей к железной дороге с противоположной стороны станции, валялись куски цветного стекла, нежно-голубого, фиолетового, сиреневого, синего, зеленого, похожие на осколки разбитых слитков. Мне запрещали собирать это стекло, говоря, что оно может быть химически вредным; я бы поверил, но было и другое условие — нельзя было переходить на ту сторону, где шла узкоколейка. И, кажется, первый запрет был лишь следствием второго.