Год кометы

Я не задумывался, откуда БСЭ у бабушки Мары, не любившей читать и вряд ли способной разобраться в энциклопедических статьях; случайно уцелевшая энциклопедия и должна была храниться у человека, на которого никто не подумает, что он Хранитель. А может быть, бабушка Мара и сама не знает, что в свертке, она никогда не заглядывала внутрь, как завещал дед Трофим.

Форзац каждого тома был того темно-соломенного цвета, какой была солдатская форма сороковых. По этому полю, сплетаясь в единый узор, вились ярко-алые тернии, очертаниями похожие и на ветви колючего кустарника, и на колючую проволоку; не отвлеченный орнамент, не декоративный элемент — натуралистичное изображение, мученический эпиграф к книге, удваивающий, утраивающий ее тяжесть, ее значение, будто знание, сокрытое в ней, оплачено кровью.

Из списка редакторских фамилий я слышал только две — Куйбышев, человек-город, и Шмидт, человек-айсберг, полярник, организатор всех северных экспедиций, покоритель Арктики, создатель дрейфующей станции «Северный полюс». И я вспомнил, что в то время, когда выпускался том, который я держал в руках, Шмидт как раз был в Арктике, исследовал Северный морской путь и не мог работать над энциклопедией, где значился главным редактором. Я знал это точно, я читал множество книг о полярниках, — пространство Арктики, белое «нигде», чистый лист, как нельзя лучше подходило для «производства» идеальных подвигов, своего рода фигур высшего героического пилотажа, и фигуры эти, не имеющие срока давности в идеологическом смысле, и в мое время продолжали тиражироваться в книгах и фильмах.

Значит, БСЭ делали остальные, неизвестные мне, те, чьи имена предварялись красными терниями форзаца. Еще раз и еще раз перечитав список, я уловил две фамилии — Бухарин и Пятаков; я не мог вспомнить, где слышал их, скорее всего, они просочились, утекли из разговоров взрослых, мелькнули в них, как призрачные тени, — вне времени, вне событийного контекста; тени, окруженные ореолом то ли величия, то ли значительности, то ли трагической гибели, то ли предательства и злодейства, а может, всего вместе.

Сопоставив громогласную судьбу одних, Шмидта и Куйбышева, с тишиной и безвестностью, окружавшими других, я снова понял, что тот СССР, который я знаю, в котором живу, — лишь сколок, срез с другого, прежнего. И, поставив фонарик на пол, с первого раза, без подготовки завязал бабушкин хитрый узел на свертке с энциклопедией. Все было точно, она предназначалась именно мне.

Вернувшись после каникул у бабушки Мары домой, я первым делом открыл МСЭ — и не нашел там ни Бухарина, ни Пятакова; те места, где должны значиться их имена, были заподлицо замурованы статьями о Бухаресте и Бухаре, пясти и «пятой колонне».

Незыблемо единственное число — СССР — пошатнулось в голове; никогда не слышавший, чтобы «Советский Союз» произносили во множественном числе, это было невозможно, это противоречило устройству мира, держащемуся именно несклоняемостью СССР по числу, я на свой страх и риск, медленно, трудно, будто ворочая вручную эти гигантские каменные буквы, про себя произнес: СССР-ы. Два СССР-а. Три СССР-а. Тот СССР. Нынешний СССР.

СССР-ы.

Теперь я часто просился в гости к бабушке Маре. Родители радовались, думая, что я, порой чуждавшийся ее, наконец-то проникся к ней настоящим чувством. А мне было важно побыть рядом со спрятанной в чулане тайной книгой и посмотреть на бабушку Мару: не поняла ли она, что я входил в чулан? Все-таки знает ли она, что хранит? Но бабушка жила своей хлебосольной жизнью, настолько обыденной, что у меня возник вопрос: а не почудилась ли мне сокрытая древняя энциклопедия?

На зимние каникулы я снова рассчитывал попасть к бабушке Маре и снова открыть БСЭ. Чтобы родители не отвергли мою, пока невысказанную, просьбу, я принялся за учебу и закончил четверть с отличными отметками. Но в тот вечер, когда, принеся школьный дневник, за ужином я хотел высказать свою просьбу, отец с матерью опередили меня, весело переглянулись и сказали, что рады моим успехам и потому купили путевку в пансионат, а еще — в школе меня наградили билетом на новогоднюю елку в Кремль.

Кажется, они так и не поняли моего разочарования, которого я не сумел скрыть, объяснили его усталостью от учебы, хотя и обиделись, что я не оценил подарка. А я, подвластный им, с грустью думал, что так, наверное, и должно быть — тайная книга открывается только раз, и все, что ты не успел из нее почерпнуть, уже навеки упущено. Как я негодовал на них, на невольных пособников самой жизни, устроенной так, чтобы скрывать тайны! Но покорно согласился ехать в пансионат, идти на кремлевскую елку, даже вынужден был в конце концов изобразить желание, чтобы родители не задумались, почему я так хочу провести каникулы у бабушки Мары, к которой до этого никогда не стремился.