Год кометы

В последних числах декабря мы с матерью отправились в пансионат, откуда должны были на один день вернуться в Москву, на елку. Заснеженные леса, ранняя темнота, мультфильмы в холле, другие дети, зовущие играть с собой, — бабушкин чулан куда-то отодвинулся, пропал, пропала великая книга БСЭ, осталась только роль радующегося каникулам ребенка, в которую я втянулся.

Я не хотел ехать в Кремль, но боялся об этом сказать, ведь елка во Дворце съездов — своего рода карьерная вершина советского детства, высшее признание достоинств и благонадежности.

Я никогда не понимал гуляющих и веселящихся на Красной площади, смотрящих там салют; ощущал ее пространство как опасно обнаженное, продуваемое ветрами из давних времен. О, сколь она бывала пуста и страшна ранним утром в хмурую погоду, пуп земли от подъема у Музея революции до Васильевского спуска, место, где явно выступает округлость земного шара! Само тело площади казалось мне раздавленной грудью богатыря, чешуйки его доспеха стали брусчаткой, а в углу белело окружие срубленной головы — Лобное место. Погребальным костром горел собор Василия Блаженного, спиралью закручивался узор его маковок, соединивших воинские шлемы и многоглавость змея; место древнего сражения, место казни, бугрящееся брусчаткой, под которой ходят, вспучивая ее, дикие силы земли, вечно бодрствующие здесь; место жертвы и тризны. А наискось, у стены — зиккурат Мавзолея; напряженная диагональ Лобное — Мавзолей распирала площадь, превращая ее в параллелограмм, перекашивая и без того искаженное пространство. Как было беззаботно гулять там?

Из тепла и света пансионата мы с матерью вышли в ранние морозные сумерки, в ледяную темную яму декабря, долго шли до железнодорожной платформы. Вокруг были заснеженные леса, поля с редкими огоньками, и не верилось, что где-то рядом, в десятке остановок, большой город. Для этих лесов и полей не существовало времени, они были такими же, как столетия назад. Днем солнечный свет придавал им очарование, они были пригородными, наполнялись гуляющими, однако вечером, когда спешили к электричке последние припозднившиеся лыжники, они снова становились дикими, потерянными в снежных пространствах, украденных тьмой.

Накануне у нас была экскурсия в старинную усадьбу неподалеку, желто-белую, с колоннами у парадного входа и скульптурами в парке, но теперь мне казалось, что усадьба исчезла, пропали видные днем деревни, и мы идем дорогой из ниоткуда в никуда, можем встретить заплутавшие в прошлом веке ямщичьи сани, поэтому мы должны твердо верить, что в конце пути нас ждет железнодорожная станция, а позади остался пансионат, иначе не сумеем ни достичь цели, ни вернуться.

До станции мы дошли — мать уверенно вела меня за руку. Потом лязгала заиндевелая, обдутая грязными ветрами электричка, в моторном вагоне билось ее заполошное механическое сердце, а за стеклами в разводах инея сгущалась тьма, превращаясь в свете фонарей в углы зданий, платформы, людей.

Метро стиснуло нас гомоном, многолюдьем, блеском мрамора и выбросило наружу около Кутафьей башни, около Троицких ворот Кремля.

Казалось бы, я был отмечен, удостоен чести войти, — у матери в сумке лежало специальное приглашение для нее и для меня, — поощрен и приобщен, но, когда мы подошли к кордону, где проверяли эти билеты, меня охватил внезапный страх. Мне почудилось, что Кремль — жуткая, заледенелая скорлупа, освещенная потусторонним светом рубиновых звезд, он смотрит на меня, этот взгляд не исходит ни из какой точки, он трехмерен, он, может быть, больше, чем сама Москва.

Мы прошли за кремлевские стены. Из разреженного воздуха, из безвременной тьмы подмосковных лесов я словно был перемещен, вмурован в толщу камня — настолько сдавили меня башни, стены, зубцы, куранты, весь кирпичный ансамбль Кремля. Казалось, вот-вот зазвенит в ушах и носом пойдет кровь, настолько мощно, как аккорд, проступили в подсвеченном прожекторами небе колокольня Ивана Великого, башни и соборы. Там невозможно было дышать, даже чувствовать было невозможно, ибо чувства застыли в спазме.

Но сквозь спазм пробивалось одно ощущение — Кремль видит меня, хотя он непомерно велик, а я ничтожно мал; другие люди, идущие рядом, ему безразличны, а во мне есть какой-то изъян, и он точно знает об этом изъяне.

В то время я был уверен, что Кремль создали в СССР; эта вера непротиворечиво уживалась со знанием, что на самом деле главный архитектурный символ Советского Союза много старше самого Союза. Красный кирпич стен, рубиновые звезды делали Кремль Союзом во плоти, куранты на Спасской башне отсчитывали время огромной страны; он не был символом советской власти, а сам был этой властью.

И я понял, что Кремль знает обо мне; он знает о моем видении лоскутного Союза, знает, что я открывал тайную, запретную книгу БСЭ и произнес невозможное слово «СССР-ы»; он разоблачил меня, и как я мог заранее не предвидеть этого, как самонадеянно и забывчиво рискнул отправиться за его стены!