Год кометы

Местные жители, согнанные солдатами, тоже переродились; и вдруг — без команды режиссера, памятью и наитием — люди сняли шапки, и открылась выворачивающая душу обнаженность голов, одиночество каждой головы перед петлей. Тела были стиснуты друг другом, а головы оказались будто в стратосфере, в разреженном пространстве, где веют холодные ветры с оттенком вороненой бритвенной синевы; и смысл жеста — снять шапку, — признание единства смертной доли, единства судьбы, — больно врезался в сердце.

То, что происходило дальше, уже не воспринималось как съемка, как нечто ненастоящее, поэтому я не буду ссылаться на актерство и момент условности.

Подручные палача, двое полицаев, выволокли на помост того самого партизанского связного. Он отбивался, брыкался ногами, словно почувствовав, что происходящее уже вышло за пределы власти режиссера, что здесь разыгрывается картина много древнее, чем эпизод Великой Отечественной войны, и картина эта самовластна, как бунт, как водоворот — стихийна.

Связной оказался мальчишкой, почти что моим ровесником, чуть постарше — лет, может, тринадцати-четырнадцати. Незаметный стороннему взгляду импульс прострелил толпу — не ужас, не страх, не сопереживание, а первая волна завороженности.

Режиссер и точно и неточно выбрал актера на эту роль. Светловолосый, с правильными чертами лица, мальчишка был слишком приметен для связного. Ни растерянности, ни страха, ни забитости, гордость, смелость — им заинтересовался бы первый же патруль. Но в другом смысле выбор был сделан верно: заломив руки, полицаи пытались засунуть головой в петлю маленького героя, рожденного и воспитанного с заделом добра и веры в жизнь.

Мальчишка был крепкого сложения, из него вырос бы — будущее уже отменилось казнью — рослый, сильный мужчина. Но вдруг, когда его взяли за волосы, чтобы принудить вытянуть шею, перестать сопротивляться, — вдруг как наваждение, как нечто подсмотренное исподтишка, засияло нежным светом беззащитности его горло.

Я не знаю, видел ли кто-либо из стоявших то же, что и я. Думаю, что если не видел в таких подробностях воображения, то чувствовал — наверняка.

Благодаря этой вспышке, этому видению горла, которое вот-вот захлестнет петля, толпа и жертва сошлись в немыслимой, братской, сестринской, родительско-детской близости. Так дорог был каждому этот мальчик на помосте, что, — инверсия чувства, — его нельзя было, невозможно не отдать палачу!

Весь смысл уже не съемочного действа, а существования вообще был в том, чтобы самый лучший погиб, чтобы был отсечен самый сильный и чистый побег и смерть его вошла в каждого как собственная смерть, в которой умирает все мелкое, эгоистичное, идущее от натуры, характера, воспитания, — и тогда ты можешь переродиться.

Гибель одного героя рождает многих, равных ему, бо́льших, чем он, таков закон мироздания, таков единственный путь становления героев. Но тот, первый, непременно должен умереть, и если он не умрет, погибнут все, оставшиеся такими, как были, не восприявшие зерна вдохновляющей смерти.

Вот это воспоминание о мальчике-актере на висельном помосте окончательно и убедило меня, что мой замысел верен. Я не задумывался, почему другие погибшие дети своей смертью не разоблачили Мистера, ведь у меня был готовый ответ: раскрыть шпиона или диверсанта может не всякий ребенок; он должен быть, к примеру, внуком сторожа — отставного красногвардейца, или сыном начальника заставы; наследником их умений, превзошедшим старших. И кто, как не я, внук воевавших дедов, лучше подходил на эту роль? Кто вообще понял, что есть Мистер?

Конечно, порой в этих размышлениях я надеялся, что сумею остаться в живых, Мистер только тяжело ранит меня, — такие истории тоже встречались в книгах; а может быть, даже не тяжело, а в руку или в ногу, чтобы я мог говорить, указать, куда скрылся шпион; я и корил себя за малодушие, и замирал в предвкушении славы.

А потом вдруг накатывал страх, животный ужас от мысли о том, что я ошибся относительно себя и, несмотря на то что я открыл истинную природу Мистера, я такой же, как все остальные дети, и он просто убьет меня, как убил предыдущие жертвы.

Мне нужен был советчик, третейский судья, кто-то, кто разрешит мои сомнения; Иван, Иван, он единственный способен понять, что Мистер — не убийца-мучитель, а нечто более страшное; а если Иван скажет, что я ошибаюсь, что выдумываю лишнее, — что ж, я оставлю свою затею, ведь на самом деле мне не хочется умирать. А если Иван подтвердит мои догадки — тогда сам факт его поддержки и участия спасет меня, даст шанс не погибнуть, ведь Иван тоже не такой, как все, и, может быть, он что-то знает про Мистера, чего не знаю я. О, мы будем связаны этой тайной крепче братьев, ближе друзей, вопреки возрасту!

Иван, Иван, Иван!

СХВАТКА С ГЕНЕРАЛИССИМУСОМ