Год кометы

— Я не могу спать, уже три ночи не могу, — тихо, невыразительно ответил отец. — Там завод был, комсомольская стройка. Завод разрушило. Приехал какой-то комсомольский человек, сказал, в фундаменте капсула должна быть, послание потомкам. Ее в семьдесят втором заложили. Просил найти. Его послали сначала, так он позвонил куда-то, и бульдозеристу приказали копать. Бойкий, чертеж привез, показал, где рыть. Говорил, что капсулу в музей заберут. Отыскали ее — серебряный тубус, пыльный только и помятый. Гравировка красивая: «С комсомольским приветом — строителям будущего! Открыть в 1992 году». Помятый тубус-то, подняли, он и открылся. А внутри окурки. И записка на пачке «Примы»: стройбат не сдается.

— Открыть в 1992 году, — повторил отец. Он, кажется, чувствовал себя как лесоруб, спиливший облюбованное дерево и обнаруживший трухлявую сердцевину.

— Вот оно, будущее, — сказал отец. — Окурки.

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД

Отец снова уехал в зону землетрясения. Несмотря на весь ужас, там ему, кажется, было лучше — неоспоримые и очевидные, руины отсекали мысли о будущем. Он растерял свою рациональность, ему казалось, что Сумгаитская резня, Спитакское землетрясение, большие и малые беды как-то связаны, природа и люди невольно стали заодно. «Скоро начнется», — говорил он, и я понимал, почему отец не считает все уже произошедшее началом; чем грознее звучали выстрелы и подземные удары, чем плотнее и длиннее становились очереди, тем яснее становилось, что это те события, что могут стронуть лавину, но еще не сама лавина; отец понимал в этом толк, занимался вопросами снегозащиты, строил на основе математической, динамической модели лавины свою теоретическую модель катастрофы как таковой.

И вот через пару месяцев, — отец еще был в командировке, — я вернулся вечером домой; бабушка Таня смотрела телевизор, который показывал странную картину — огромную, на километры, очередь танков. И эта очередь быстро двигалась.

Через огромный мост с угловатыми фермами шли, шли нескончаемым потоком через пограничную Аму-Дарью домой из Афганистана окутанные сизым дымом танки и бэтээры с поднятыми вверх стволами, горящими фарами и красными флажками; держали руку у виска стоящие по колено и по пояс в люках солдаты. Это было словно ледоход, словно лопнувший лед в верховьях реки; тронулась с места некая последовательность событий, которые, как и люди, тоже стояли в очереди случиться. И такая сила, такое нетерпение были в этом движении домой, что казалось, танки нигде не сумеют остановиться, будут ехать и ехать, словно машинки, у которых никак не кончится завод.

И действительно — осенью того же года я видел парад, посвященный годовщине Октябрьской революции. У нас с родителями, с их друзьями была традиция: собираться около американского посольства на Садовом кольце, чтобы будто глазами американских дипломатов посмотреть на колонны боевой техники, идущие в сторону Кремля. Дети взрослели, рождались и подрастали другие, а традиция оставалась неизменной. Мы все залезали на парапет, а мимо катили танки, ракетные установки, а потом шли грузовые машины, и солдаты морской пехоты бросали в толпу свои гюйсовки, темно-синие, отороченные двойной белой линией, с надписями ручкой — ДМБ-84, 85, 86, 87. Этот момент — летящие гюйсовки с развевающимися ленточками, руки, тянущиеся им навстречу, — повторялся из года в год, делая парад не военным, а городским праздником, превращая боевые машины в нечто театральное, не до конца настоящее, словно тут снимали кино.

Но той осенью гюйсовки уже не летели в толпу, — может, издали приказ, запрещающий транжирить казенное имущество, — и танки шли грозные, угрюмые, будто те самые, не могущие остановиться, что переезжали мост через Аму-Дарью.

Солдаты в кузове тентованного грузовика, — кажется, это были пограничники, — робко махали толпе, а потом один, будто увидав, наверное, среди стоящих на тротуаре родных, громко, надрывно закричал:

— Мы еще вернемся, ждите!

Танки, бронемашины, грузовики с пехотой, ракетные тягачи, самоходные артиллерийские установки поворачивали на Новый Арбат, к Кремлю, скрываясь из глаз, уходили, уходили, уходили; огромные полотнища войсковых знамен, которые везли в открытых автомобилях, казались беззащитными.

— Мы еще вернемся! — снова прокричал солдат из кузова, и теперь в этом крике послышалась угроза; войска держали строй, но, казалось, могут в любой момент двинуться врассыпную, ибо флажки военных регулировщиков не имеют уже прежней власти и в боеукладке танка может оказаться спрятанный боевой снаряд; от идущей техники тонко, по-комариному ныли стекла.

Больше я не помню парадов; может быть, они и были, а может, маршалы тоже почувствовали новое настроение танков; мы перестали ходить на Садовое кольцо, компания родительских друзей почти распалась. Отец уволился, стал чудачествовать, изобретать какие-то диковинные системы сигнализации, спасения при пожаре, стал завсегдатаем патентных бюро, где собирались такие же, как он, ученые вместе с упорными самоучками.