Год кометы

А за окном неслась по перелескам и оврагам, проницая насквозь деревья и пласты земли, заставляя вспыхивать призрачным светом болотные гнилушки, сотня конных. Она то обгоняла поезд, то отставала, выныривала слева, справа, скакала по воздуху над крышами вагонов, юрко, ловко, будто ласточки или стрижи. Полупрозрачные, с серебряно-лунными лицами, всадники указывали друг другу путь вытянутыми вперед клинками, а их лошади — сгустки лесных теней, перетекающие, скользящие — без усилий наращивали скорость, перемахивали речки, не отражаясь в речной воде.

Поезд выскочил из леса и помчался по долгой равнине; вдали, у горизонта, снова вставали клубы тумана. Всадники неслись сквозь скирды, не потревожив ни единой соломины, только изредка вспархивали птицы; меня выбросило из вагона, поезд исчез в тумане, а всадники прогарцевали прощально — и рассыпались роями ночных светляков, роями искр от степных костров, — как не были.

Наутро, проснувшись, я не сразу вспомнил сон, но с первых мгновений бодрствования ощутил утрату — правда, еще не понимал, утрату кого или чего.

В середине дня я по делам оказался на станции метро «Площадь Революции».

Знаменитые скульптуры: разведчик с собакой, матрос-сигнальщик, революционный рабочий, девушка — «ворошиловский стрелок», стахановец с отбойным молотком — из просто памятников превратились в памятники минувшей эпохе, будто ночью незаметно перевели исторические часы.

ЛЮДИ И ЗВЕРИ

В середине августа я заехал к матери в Министерство геологии на Красной Пресне. Окна ее кабинета выходили на зоопарк, и летом, в жару, из клеток тянуло звериным запахом, немыслимым в городе, чуждым асфальту и стеклу.

Бегемоты, слоны и крокодилы ворочались в своих вольерах с бассейнами, ели, испражнялись, спаривались, и от зоопарка несло гниющей водой, прелым тростником, подтухшим мясом.

Из-за решетки гадко кричал гриф, ему отвечали шакал или гиена. И порой случайный прохожий, возбужденный запахом соломенной подстилки, гнезд и нор, мокрых щенков и голых птенцов, отторгающими друг друга запахами хищников и травоядных, обнаруживал в себе доисторическое существо и, бегло оглянувшись, издавал охотничий вопль питекантропа, отвечающего зверю — на зверином яростном языке.

В коридорах министерства, застеленных длинными ковровыми дорожками, всегда разносилось стрекотание электрических печатных машинок; около дверей начальственных кабинетов возникали оазисы тишины, где идущие придерживали шаг и понижали голос.

Диким запахам зоопарка министерство противопоставляло запах бумаги — казалось, если открыть любую дверь, за ней обнаружатся наваленные до потолка бумажные кипы; даже в ведомственной столовой на первом этаже бумажный дух примешивался ко вкусу солянки, шницеля и компота.

В тот день в министерских коридорах что-то изменилось. Машинки начинали было печатать — и замолкали, меньше встречалось людей. А главное — потянуло новым каким-то сквозняком, будто бы прежде воздух перемещался по коридорам согласно общему плану, чинно и строго, а теперь воздушные потоки смешались, появились новые, еще не знающие, как себя вести в министерстве, рвущие из рук бумаги, громко хлопающие дверьми и окнами.

И министерские чиновники, чрезвычайно чуткие к такого рода вещам, выжидали, лишний раз не покидая рабочего места; затормозилось движение документов — пока не будет ясно, что происходит, и огромная министерская машина крутилась на холостом ходу. Все так же теснилась очередь у бюро пропусков, носили из кабинета в кабинет карты, отчеты, рулоны миллиметровки, но напряжение власти, ее электричество, генерирующее решения, резко ослабло, и четыре министерских этажа были похожи на улей, где умерла пчелиная матка.

Я зашел в кабинет матери; там никого не было, она с сослуживцами пошла на обед. Бесцеремонный сквозняк распахнул неплотно прикрытое окно, по кабинету летали оставленные в нарушение инструкции на столах листы с грифами «для служебного пользования», «секретно». Со стороны зоопарка пахло уже не болотным гнильем и прокисшей кормежкой, а беспокойством, тревогой, будто в разгоряченную жарой кровь зверей непрерывно впрыскивались гормоны и каждая спавшая еще недавно железа разбухла, запульсировала, отзываясь той же игре воздухов, которую животные чуяли глубже и страшнее, чем люди.

Звери уже не лежали, бродили, тычась в прутья клеток, постегивая себя хвостами; вдруг затрубил слон, зарычали львы, медведи, тигры, закричали носороги и буйволы, все, чья пасть была достаточно широка, чтобы их голос был слышен. Звуки сталкивались, схватывались, бесновались, пока, наконец, не слились и не перестали вообще быть воплем живых существ. Казалось, не плоть кричит, а вещество, словно для какой-то гигантской конструкции вдруг наступил предел усталости металла, лопались швы, прогибались балки и швеллеры, по всем ее элементам пошла волна деформации, и башня — чудилось, что это башня — начала заваливаться набок, скручиваясь штопором, издавая этот крик распадающегося целого.

ИЗЛОМ АВГУСТА