Год Крысы

Несколько часов в пути, я думал, что мы никогда до города не доедем. Пройдя через непримечательный зеленый вокзал, около входа меня встретило знакомое лицо. Давным-давно могли друг друга позабыть, да не вышло, и не хотелось. Ведь как забыть те приключения, что остались позади нас?

– Оу, Женек, здарова! – пробаритонил Эдик.

– Здарова! Сто лет тебя не видел, до сих пор синий.

– Страдаю, бывает. Как дела?

Я пять лет назад не мог понять причин отъезда Эдика, и сейчас не получалось. Мы шли по главной улице, естественно, Ленина, и закидывали друг друга вопросами про то время, когда мы не виделись и не слышались. Оказалось, что жизнь Эдика осталась прежней: официальной работы нет; когда не пьет – таксует. Почему не встретил меня на машине, и нам пришлось ехать на трамвае – не стал спрашивать, а то… Человеку обидно может быть, что ему в грехи тыкают не самые святые люди. Вместе с женой продолжают производить настойки, обещал угостить, показать свое производство в гараже. Анюта, дочка, не болеет, правда учится плохо. Когда я ехал сюда, то ожидал увидеть нового человека. Мы созванивались редко, и, казалось, наши пути разошлись и никогда больше не сойдутся. Я горевал, но пережил. В тяжелые моменты я хотел, чтобы он был рядом. Стоило моментам стать обыденностью, Эдик исчез из моей жизни. Это ни хорошо, ни плохо. Так просто произошло. По крайней мере, я себе так внушал.

– О, – Эдик показал пальцем на рабочих, окутанных тросами, – Помнишь, мы также батрачили?

– Еще бы не помнить. Я тогда в больницу же слег.

– Мы же это… тогда с «Годом Крысы» и закончили, верно?

– Ну да, примерно, – отвернулся я. – Ты еще помнишь?

– Как такое забыть.

Эдя или Эдик, черт пойми, как его называть, был для меня как брат старший. Он никогда не давал в обиду, но был строг. Когда мы с Леонидом заканчивали альбом, первым кто его слушал – был Эдик. Именно он, даже не мы. До нас он доходил позднее. Эдик докапывался и придирался к звуку, как никто другой. По поводу лирики у нас был если не десяток, то два десятка созвонов, обсуждали каждое слово, каждую шутку. Метафоры разбирали с разных сторон. Именно этот человек внушил мне, что я – творец; научил смотреть на текст больше, чем на историю. Отсеивать скучные трагедии и неумелых персонажей. Как и мне – ему было скучно и неприятно жить – потому к персонажам мы относились с любовью. Даже убийцам и педофилам. Все они заслуживали любви; мы это чувствовали из-за отсутствия ее у нас самих.

– Бля, что ты доебался? – говорили мы как-то с Эдиком. – Что за недержание?

– Да переписать надо, хуле лениться? – верещал он. – Лучше будет.

– Схуяли лучше?

– Иначе не будет, потому что.

Как Эдик не стал сам писать музыку – я не знаю. Не каждый это может, и не каждый этого хочет. Себя Эдик реализовывал в деле общественном – спаивал людей. Работал в винных магазинах, ездил с челноками по Сибири, искал малейшую возможность прокормиться, параллельно синячил. Когда мы были детьми, я и Леонид угорали по другим веществам. Эдик же не разделял наши устремления и называл это «туфтой». Было дело, нас задержали под кислотой, а Эдика – ссущим в фонтан. Приняли всех, увезли непонятно куда. Наутро никто не мог понять, где мы находимся. Эдик, хоть и с бодуна, но сохранил толику здравого мышления и сказал:

– Ребята, если вы хотели оказаться за пределами своего сознания – поздравляю. Я не ебу, где мы.

К Эдику я всегда питал самые добрые чувства, как ни к кому другому. Нас не сближало ничего, кроме привычек и зависимостей, пока мы незаметно на них же не побратались. Мы повзрослели, завели семьи. Я познакомился с Лерой, а он – с Настей. Торчать и долбить втроем больше походило не на жизнь, а скорее на ее падение. Куда идти людям без образования с парой рук и ног? Так началась наша работа на стройках, массовках и уборках. Вставали в пять утра или раньше, шли подметать дворы, пока люди побогаче не проснутся от чумного сна. Иногда, например, в жару, нас вызывали в театр, и мы, нагроможденные сценическими образами и веянием «высокого», стояли. Просто стояли. А в ночь надевали оранжевые жилеты и шли укладывать километры асфальта. Так незаметно наша нарко-жизнь подошла к концу. Мы перестали думать только о себе, обнаружили, внезапно, что у будущего наше лицо, а как такое нахуй послать? Никого же у него тогда не останется.

– А Леня чо как? – спросил Эдик.

– Мы с ним не общались давно. Видел его, живой, бродит туда-сюда в поисках.

– Ну, помоги ему.

– Сам справится, ничего ему не поможет.

Катился трамвай, и мы в нем молчали, упершись глазами в грязный пол. Эдик вместе с женой и ребенком жил в общежитии, в комнате двадцать квадратов. Временно оказалось навсегда. Одна кровать – ухоженная, рядом с ней тумбочка. На ней лампа, таблетки и сигареты. Другая – незаправленная. Розовое постельное белье. Изрисованные обои, совсем детские рисунки. Кролик ест медведя по кусочкам, птицы без голов догоняют свои крылья. Другого такая живопись испугала бы, но не нас с Эдей. Я засмеялся.

– Анюта нарисовала?

– Ага.

– Молодца, – я кивал головой.