Год рождения 1921

— Нельзя же брать это руками, — бормотал он. — Нельзя брать голыми руками, нельзя…

Изо всех дверей выбежали чехи, заполнив двор, за ними вышли немцы, последним Кизер.

— Все назад, в подвал! — испуганно кричал он.

Кованда оперся о лопату и медленно сказал Франтине:

— Скажи ему, пусть сматывается, пусть они сами прячутся в подвал и идут ко всем чертям. А мы о своем товарище позаботимся в последний раз, хоть бы тут лежало еще двадцать бомб.

В конторе зазвонил телефон. Резкий настойчивый звон, расчлененный паузами, проносился над улицей и, словно ворон, спускался на двор и на площадь.

Капитан быстро повернулся и поспешил в здание, нетерпеливо прыгая через три ступеньки на своих длинных мальчишеских ногах. За ним вереницей устремились немцы, как стая волков за раненым зайцем.

Капитан схватил трубку.

— Капитан Кизер, пятая строительная рота.

В трубке громко затрещало. Капитан оглянулся на Нитрибита, подтянул на себе мундир и застегнул пуговицы.

— Хорошо, — выслушав, сказал он, положил трубку и повернулся к подчиненным. — Через пять минут выстроить всю роту, — приказал он Нитрибиту. — Собраться в касках, с лопатами и кирками. На Шлангенвег упала бомба, примерно в четырехстах метрах отсюда. Тридцать человек оставить в школе для первоочередного ремонта: стекольщиков, столяров и кровельщиков.

Липинский осмелился спросить, что делать с мертвым.

Капитан махнул рукой.

— Отвезти в мертвецкую и немедля похоронить.

Липинский заметил, что надо бы устроить нормальные похороны, как в Эссене. А, может быть, перевезти останки в протекторат?

Капитан рассердился.

— На такие пустяки сейчас нет времени. Марш!

Бомба упала на Шлангенвег — улицу, которая начиналась от Террасы, крутой спиралью спускалась вниз и соединялась с Филозофенвег. Бомба угодила прямо в трехэтажное здание аптеки, от которого уцелели только поврежденный подвал и до блеска натертый паркетный пол первого этажа. Улица была завалена грудами обломков, отовсюду вырывались языки пламени. Роту, явившуюся во главе с капитаном, разделили на команды и направили на аварийные работы. Парни, как муравьи, расползлись по развалинам, и вскоре на всей территории работ тучами заклубилась мелкая серая пыль. Она садилась на волосы и тонким слоем покрывала все окружающее. Немного погодя нашли аптекаря: взрыв выбросил его на соседнюю дорогу и швырнул на каменную кладку шоссе. Повсюду валялись медикаменты, склянки, таблетки, порошки, одежда, поломанная мебель, книги. Пожарники потушили тлеющие груды, свернули свои шланги и уехали. К полудню отрыли часть подвала. Там под обвалившимися полками нашли труп аптекарши.

К ужину рота вернулась в школу. Внешние рамы окон там были уже застеклены, двери починены, разбитая черепица на крыше заменена новой. Ребята, с головы до ног покрытые серой пылью, молча умывались и чистили на дворе свою рабочую одежду.

— Лойзу мы уже похоронили, — грустно сообщил товарищам Кованда. — Осталось от него только кровавое месиво. Могильщик хотел уложить ящичек с ним в общую могилу, где хоронят пленных и заключенных. Эта могила даже и не закопана, бедняги лежат без гробов, посыпают их известью и малость забрасывают землей, чтобы не торчали руки да ноги. Закопают, когда могила будет полная. Слава богу, Липинский за нас заступился, сказал, что мы хороним солдата. Лойзу мы положили в гроб, а могилу вырыли сами.

Ребятам не хотелось есть. Подавленные, они сидели за столом или тихо, на цыпочках, бродили по комнате, словно боясь кого-то разбудить или побеспокоить громким словом.

— Надо написать матери Лойзика, — нарушив тягостную тишину, сказал Мирек.

Пепик молча встал и принес перо, пузырек с чернилами и писчую бумагу, положил все это на стол, открыл пузырек и обмакнул перо.

— Ну, пиши, — сказал Кованда, подперев голову рукой, — пиши, какая у нас случилась беда, как мы горюем и…

Пепик отодвинул перо и бумагу.

— Не сердитесь, ребята, — тихо сказал он, оглядываясь. — Я… я не могу писать.

Товарищи переглянулись. Серые измученные лица, сонные глаза. В слабом свете лампочки парни казались много старше своих лет, словно за одну ночь прожили десять долгих и страшных лет.

— Тогда пиши ты, — сказал Кованда, ткнув пальцем в сторону Мирека. Тот понурил голову и сжал мозолистые руки, лежавшие на столе.

— Я, — сказал он и откашлялся. — Я… тоже не могу, ребята.

Карел наклонился над столом и придвинул к себе пузырек с чернилами. Перо стукнулось о дно пузырька и заскрипело по бумаге. Медленно ложились строчки. Товарищи, сгорбившись, сидели за столом, они подперли головы руками и, словно стесняясь, тихо подсказывали, что писать старой маме Лойзика.

— Она вдова, — сказал Вильда Ремеш, зашедший к ним в комнату, — у нее на свете нет никого, кроме Лойзика. Он часто рассказывал о ней, плакал и проклинал немцев…

— Напиши, — сказал Мирек, — что все мы любили его.

— Напиши, что он был тихий, славный парень, чинил нам обувь и никогда не забывал свою маму.

— И что мы похоронили его в хорошем гробу и поставим над ним крест.

— А я сфотографирую могилу и пришлю ей снимок, — добавил заплаканный Ирка.

Руда провел обеими руками по волосам.