Год рождения 1921

— А я сделаю рамку. Самую лучшую, какую умею.

Пришли парни из соседних комнат, окружили стол и смотрели на медленно выводившего буквы Карела. Собравшиеся казались похожими друг на друга, глаза у всех ввалились от усталости, и в них застыла печаль о погибшем товарище.

— Я обойду комнаты, — сказал Петр. — Соберу деньги для старой мамы Лойзика.

Ребята молча полезли в карманы, и каждый положил на стол все деньги, какие у него имелись — измятые пятерки и даже десятки, кучки никелевых монет..

— Напиши еще, — прибавил Кованда, — что он за нас отдал свою молодую жизнь. Не будь его, школу разнесло бы в щепки, потому что бомба лежала у каштана, под самым окном. Он пожертвовал жизнью ради нас.

Письмо и перо пошли по рукам. Ребята молча ставили свои подписи и уходили.

Ночь стояла светлая, теплая, как и накануне. На затихшем школьном дворе шумели листвой раскидистые каштаны. На самом высоком из них, достигавшем третьего этажа, крепкие ветви были обломаны с одной стороны, а ствол расколот страшным ударом. Дерево походило на человека, у которого оторвана рука вместе с плечом и голова едва держится, а он все еще жив. Каштан крепко стоял, вцепившись корнями в землю, и листья в его кроне тихо шептались…

2

В субботу капитан Кизер вызвал к себе Олина. Капитан был в хорошем настроении и угостил его толстой сигарой.

— Ну, что у вас новенького? — осведомился он. — Забыли уже об убитом? Как его звали?

— Алоис Коутник, — ответил Олин. — Нет, не забыли. Моя комната устроила сбор, собрали две тысячи марок. Вторая рота тоже внесла свое. И третья. Деньги мы послали матери покойного.

Капитан нахмурился.

— А почему вы мне не доложили об этом? — упрекнул он Олина. — Не упомянули ни словом. Я должен знать обо всем, что происходит в роте.

Олин смущенно оправдывался: он, мол, не предполагал, что это может интересовать господина капитана.

Нахмурившийся Кизер с минуту задумчиво курил.

— А теперь перейдем к делу, ради которого я вызвал вас, — сказал он после паузы. — Я собираюсь издать приказ о том, что по воскресеньям рота обязана выходить с песнями в город, на прогулку. Горожане совсем иначе будут относиться к вам, когда увидят, как вы идете в строю и поете чешские песни. Не правда ли? Как вы думаете? — Он пристально взглянул на Олина.

— Вполне с вами согласен, — отозвался тот.

Капитан просиял.

— Вот только приветствовать начальство вы не умеете, — строго продолжал он. — Понимаете, правильно приветствовать. Когда я появляюсь перед ротой и здороваюсь с ней, рота должна приветствовать меня громко, дружно, дисциплинированно. Если приедет господин полковник, он тоже поздоровается с ротой, и рота должна ему ответить. А чехи не умеют. Поупражняйтесь-ка с ними.

В воскресенье утром рота выстроилась на дворе, под каштанами, и Олин объяснил, в чем дело.

— Итак, внимание! — кричал он. — Я обер-лейтенант! Хайль, камарады!

— Хайль, герр обер-лейтенант! — гаркнула рота.

— Я — майор! — просиял Олин. — Хайль, камарады!

— Хайль, герр майор! — заорала рота.

— Я — генерал! — объявил Олин. — Хайль, камарады!

— Хайль, герр генерал.

К Олину подошел переводчик.

— Слушайте, фербиндунгсман, — вкрадчиво предложил он, — крикните «хайль Гитлер!»

Недолго думая Олин заорал:

— Хайль Гитлер!

Ухмыляясь до ушей и подталкивая друг друга, ребята ответствовали: «Хайль герр Гитлер!»

Куммер в испуге схватился за голову и убежал со двора.

— То-то! — хихикнул Кованда. — Нас не собьешь с толку. Уж мы-то знаем, что такое вежливость и как положено приветствовать нашего главного начальника и боженьку.

Вскоре на дворе появился капитан, сияя приветливой улыбкой. Он был в полном параде, на боку у него болтался кортик. Рота дружно ответила на его приветствие, а потом промаршировала по городу и пела так зычно, что с поврежденных крыш сыпалась черепица.

Репертуар выбирал Мирек, шагавший в первом ряду, а ему подсказывал Кованда. Пели «Шестого июля», «Время мчится, время мчится», «Чешскую музыку», «Колин, Колин», «Идут соколы в строю», а чаще всего «Не мелем, не мелем, мы на вас на…» Эта песенка больше всего нравилась Гилю. Когда ему казалось, что рота слишком долго идет без песни, он поворачивался и приказывал:

— Еще раз «мемеле, мемеле»! — И был страшно горд, что усвоил чешские слова.

В первое воскресенье рота маршировала охотно и пела лихо. Прохожие останавливались и с удивлением глядели на шеренги четко шагающих парней.

Однако, когда прогулки вошли в систему, рота начала роптать. Первым, как обычно, взбунтовался Кованда и заставил Олина отвести его к капитану.

— Скажи этому горбачу, — сказал Кованда, — что я натер себе пятки и не пойду маршировать. По воскресеньям я должен лечить ноги, и баста. Пусть гуляет один или со своей супругой. А я не собираюсь строить из себя шута горохового ради его славы. Пусть не дурит мне голову.

Капитан милостиво разрешил Кованде остаться, но когда в следующее воскресенье обнаружилось двадцать пар «натертых пяток», маршировать пришлось и Кованде. Он пришел на плац в домашних туфлях, больших, поношенных шлепанцах с помпонами, и, прихрамывая, ковылял за ротой, словно подагрик.