Год со Штроблом

И все вокруг наперебой уверяли, что все отлично понимают, и лишь Фанни в свои восемь лет ничего не понимала. Не понимала, почему письма отправляются в Дармштадт, но никогда не приходят оттуда. И уж совсем не поняла, как девять лет спустя мать могла сказать ей: «Я уезжаю в Дармштадт. Дай матери право на счастье, Фанни». И только сегодня, в эту минуту Фанни пришло на ум, что тогда речь шла не об отце, к которому ехала мать, а просто о Дармштадте, и в этом, очевидно, весь фокус: вот почему немногословные приветы от матери напоминали чем-то ее женственную улыбку, они были столь же дружелюбными, сколь и безличными. Фанни никогда не была способна понять этого счастья. Каким бывает счастье, она поняла, встретив Герда. И раз и навсегда сказала себе: мне только такое счастье и нужно. Она чувствовала себя переполненной счастьем до краев. И где оно сейчас? Чего ей недостает, чтобы ощутить его? Неужели оно ушло потому, что их с мужем разделяют сотни километров? И неужели оно в самом деле ушло? Вчера оно еще было с ней, а сегодня ушло? Возможно ли это? Может быть, она чего-то не понимает? А если не понимает, то как ей, во имя всего святого, разобраться в происходящем?

— Работа у меня вышла удачной, — сказала Эрика, — я в этом совершенно уверена, и если это счастье, когда можешь сказать о себе: «Я чего-то добился», — то я сегодня счастлива. Или, по крайней мере, буду счастлива, — по ее лицу скользнула улыбка, — когда получу в руки свой диплом.

— Вы сказали, что оригинал у вас в машинописи? — спросила Фанни.

— Прошу вас, не беспокойтесь. Если вам трудно, я постараюсь найти кого-то.

— Я беру эту работу, — сказала Фанни.

— И вы… справитесь вовремя? — спросила Эрика, переводя взгляд с детей на Фанни.

«Почему она не спросит, как устроилась наша с Гердом жизнь, — думала Фанни. — Она ведь пришла ко мне, чтобы узнать об этом. И вдруг спрашивает, сумею ли я перепечатать ее дипломную работу. Неужели у меня столь жалкий вид, что она не решилась задать вопрос, который у нее на языке? Но жалеть меня пока рано. Как-нибудь справлюсь. Если я чего и опасаюсь, то это проблемы из другой, как говорится, оперы, и касаются они лишь меня и Герда; а может ли она извлечь пользу из того, решили мы их или нет, еще вопрос».

— Вы не тревожьтесь. Перепечатаю. Времени у меня много.

«Пусть мне никогда в жизни не придется сидеть так перед другой женщиной, — подумала она. — Потому что я тогда предала бы то, что возможно только между мной и им. Может быть, это закон лишь для нашей семьи, а не для нее. Путь к себе мы обязаны найти сами, и здесь не при чем, сколько километров между нами пролегло».

Она встала, протянула уже Эрике на прощание руку и все-таки сказала, преодолевая собственную скованность:

— Я буду рада увидеться с вами снова. У нас дома, идет?

28

Штробл трудностей не боялся. Они составляли часть его жизни. Задачи, даже самые сложные, его никогда на отпугивали. Он никогда не уклонялся от их решения и не ставил под сомнение их реальность. Руль работ он держал в своих руках крепко. Монтаж в сложнейших условиях, самые немыслимые сроки сдачи объекта — он ни от чего не отказывался. Подстегивал своих сотрудников, угрожал, убеждал, выписывал премии, большие и дифференцированные, но всегда по заслугам.

Отложить свои собственные планы на недели и даже месяцы проблемы для него не составляло. Поселиться в условиях, мало для жилья приспособленных, лишь бы быть поближе к стройке, что ж, он согласен заранее. Ни на что не жаловался, за удобствами не гнался и осознавал предельную скромность прежних условий своей жизни, когда они постепенно улучшались, чем он и наслаждался.

Штробл тяжело переживал, что вот уже несколько дней не несет никакой ответственности за ход работ. Ему предоставили отпуск, причем на неопределенное время. Он пошел к Бергу, но тот и не подумал его утешить:

— Пока все не выяснится, ты от должности отстранен. И даже когда выяснится, мы серьезнейшим образом обсудим, что ты понимаешь под сознательными действиями командира производства.

Штробл весь извелся, досадуя на собственную неспособность использовать время с пользой, был раздражен, никого к себе не подпускал.

На вопросы Шютца отвечал односложно. То, что Шютц один дал согласие перенести декабрьский срок ввода в действие первого блока, он принял значительно спокойнее, чем тот ожидал.

— А что тебе оставалось? Я на твоем месте тоже согласился бы, а как же?

Шютцу его ответ показался скоропалительным, не вполне обдуманным. Особенно при мысли о Зиммлере, Юрии, Вернфриде, о том, насколько больше швов им придется сварить, насколько больше труб, штуцеров и фланцев придется смонтировать. Он сказал об этом Штроблу, но тот мало что мог ему посоветовать.

— Еще раз просчитайте промежуточные сроки сдачи, — сказал он сухо, — и затяните гайки там, где затянуть проще. Такие ситуации встречались уже в прошлом, не миновать нам их и впредь.

Когда Шютц перешел к отдельным участкам монтажа — как быть с тем-то и тем-то, — Штробл криво усмехнулся: