Год со Штроблом

Та сидела и молчала. А Герд сказал:

— Так вот откуда в тебе эта неприязнь к «провинциалам»…

— Я знаю, — Уве больше не улыбался. — Вы привыкли смотреть на вещи иначе. И чтобы как-то реабилитировать себя в ваших глазах, скажу: под вершиной я понимаю не карьеру, а совершенно конкретную работу, конкретное место, которое я займу.

— И ты, конечно, уверен, — сказал Герд, — что, кроме тебя, на это больше никто не способен?

— Я совершенно уверен, что способности есть и у других, но это место хочу занять я!

Уве попрощался с сестрой, Герд проводил его до двери барака. И там Уве сказал:

— Кстати, если мы раньше не созвонимся, с ноября я в армии. Весело, ничего не скажешь? — Уголки его губ дрогнули. — Надо же, чтобы так повезло, а? Еще какой-то месяц, и я вышел бы из призывного возраста. Ладно, не говори ничего. Все, что ты можешь сказать мне, я слышал в последние дни достаточно часто. — Уставившись куда-то в пространство, он закончил свою мысль: — Как я подгонял время, как старался использовать его с максимальной пользой! И не ради себя же! А теперь полтора года уйдут впустую.

Шютц видел, как он шел вдоль бараков, и чувство у него было такое, что вот идет человек, хорошо ему знакомый, и все-таки чужой. «Как это могло случиться?» — спрашивал он себя. Но ответа не нашел, и направился на участок искать Штробла.

38

Фанни считала дни. Еще двадцать семь до родов, два — до приезда Герда. В распахнутое окно светит жаркое июльское солнце. Снизу, со двора, доносится крик ребятишек и недовольные голоса женщин: опять баки с мусором не вывезли, забыли.

С момента ухода в декретный отпуск дни тянулись невыносимо долго. Те немногие вещи, которые понадобятся в роддоме, и чистое белье для детей — они эти дней десять поживут у фрау Швингель — поглажено и уложено в стопки. Фрау Швингель заходит через день, справляется о здоровье.

Иногда Фанни охватывало беспокойство: ведь сколько перемен, сколько новых хлопот ждут ее впереди! Родить маленького, вскормить его, стирать пеленки, отдать Йенса в школу, перевести Маню из яслей в детсад, а потом отдать маленького в ясли. Чтобы отвлечься от этих мыслей, доставала альбомы с фотографиями, старые письма Герда. Былые времена, легкое, беззаботное время. Она утешала себя: «Все справляются, и я справлюсь». И даже доставала из шкафа брюки в крупную клетку, в которых она очень нравилась Герду, прикладывая их к себе, представляя, как опять будет щеголять в них. Обязательно!

Когда Герд, наконец, приехал, она первой, опередив детей, бросилась в его объятия, прижалась лицом к его шее — забот и страхов как не бывало.

Это чувство полной умиротворенности не оставляло Фанни весь вечер и весь последующий день. Герд рассказывал, она слушала. О звонке Уве, о Норме, об Эрлихе: «Ах, этот, знаю, знаю, который досаждает Штроблу»; и о молоденьком Карле Цейссе с его огромными, выпуклыми стеклами очков; о Штробле, который завтра уезжает в Ново-Воронеж, да, на целые две недели, хотя он отбивался так, будто к стройке в Боддене сам себя приковал стальными цепями. Узнала, что начались испытания реактора под давлением, что каменщикам давно пора выметаться из головных боксов, а они все еще там возятся, и конца-краю этому не видно; что Улли Зоммер, положивший было глаз на Норму, подцепил себе едва оперившуюся смазливенькую девчонку, хотя, по совести говоря, на свою Молли, которая его ждет не дождется, пожаловаться не может, ослиная он башка! Они сидели за обеденным столом, снимали кожуру с картофелин, сваренных в «мундирах», ели творог, впитавший в себя запах лука и тмина (лежал, наверное, рядом в холодильнике), и вдруг Фанни безо всякой видимой связи сказала:

— Я поеду с тобой! На неделю. Не смотри на меня так, ничего со мной не случится и с ребенком тоже. Поедем вместе, ладно?

И Фанни поехала с ним. Она спала сном праведницы на нижней полке купе спального вагона, а Шютц лежал на верхней. Маленькая лампочка над дверью скупо освещала купе. Шютц поглядывал вниз, на Фанни, его так и подмывало спуститься вниз и обнять жену. Его удивило, что она так крепко и безмятежно спала в такой духоте, удивило и то, с какой уверенностью в собственные силы она говорила о поездке в Бодден:

— Что, ребенок может родиться раньше? Но мы ведь не в пустыню едем, Герд.

Он отлично понимал Фанни: ей захотелось опять совершить поступок, последствия которого вовсе не рассчитаны от точки до точки, опять сделать что-то исключительно потому, что хочется, и все тут! Она нашла в себе эти силы, спасибо ей за это!

Глядя на нее с верхней полки, Шютц вспомнил, как она сказала:

— Ты будешь рядом, а роддомы есть повсюду!

Ни тени тревоги! «Когда мы вместе, все будет хорошо!» Да, она права. Конечно, права. «Но что до меня, — размышлял Шютц, — я предпочел бы, чтобы и поездка эта, и обратный путь были уже позади, чтобы она лежала в больнице на белоснежной простыне, обнимая новорожденного, а мы все втроем, прижав носы к оконному стеклу, стояли бы снаружи и, счастливые, махали бы ей руками».

Штробл будет отсутствовать на стройке две недели.

— Хорошо ли это? — колко спросил Эрлих.