Год теней

Оркестр отлично справлялся с этой задачей, но вовсе не благодаря таланту композиторов. В тот вечер я уже насчитала пятнадцать человек, которые в середине концерта встали с мест и покинули зал.

Генри сидел около перил и мрачно смотрел вниз.

– Кошмар. Они словно дрова рубят. Неудивительно, что получается такая какофония. Это же Берлиоз, его нельзя играть без души!

– Генри, успокойся, пока тебя никто не услышал, – сказала я. – Тебе же будет легче, если ты перестанешь обращать на это внимание. Я так и делаю.

– Твой отец бушует, как буря. Пот брызжет во все стороны.

– Прекрати. Я не хочу слушать твои метафоры.

– Должно быть, он в большом унынии от того, что происходит с оркестром, – прошептал Генри.

Я не желала думать об унынии Маэстро. «Мне тоже плохо, – хотелось закричать во весь голос. – Если оркестр распустят, я останусь бездомной». Но у меня не хватило духу даже произнести эти слова вслух. Иначе они могут стать правдой. Вместо этого я сказала:

– Можешь подойти сюда? У нас есть дело.

Генри, ворча, подошёл, и я раскрыла карту.

Тилли присвистнула:

– Оливия, как здорово!

Джакс просиял:

– Это ты нарисовала?

Я вспыхнула. Люди обычно не обращали внимания на мои работы. Карта и в самом деле получилась удачной: подробный чертёж филармонии, включающий все до единого коридоры, комнаты и лестницы. Ангелы у входа, фонтан в фойе, орган – я изобразила всё в тщательно прорисованной рамке с завитками, драконами и ангелочками, как на потолке.

Но я только пожала плечами:

– Ну да. Вчера в «Счастливом уголке» было мало посетителей.

Генри склонился над картой, изучая её, но ничего не сказал – вероятно, разозлился на меня за то, что я не рыдала над плохой игрой оркестра, – однако по его глазам я видела, что результат моих стараний ему нравится. Трудно скрывать свои мысли, когда у тебя такие небесно-голубые глаза.

Я указала на карту:

– Генри, ты ищешь в зрительном зале, на своей территории билетёра. Фредерик, вам достаются помещения при входе, поскольку часть из них всегда заперты. Тилли и Джакс, вы смотрите на чердаке, под потолком и в других местах, куда мы с Генри не можем добраться.

Тилли заулыбалась:

– Мне никогда не надоест качаться на люстрах.

– Дальше. Мистер Уортингтон, ваш участок – прилегающая территория: дворы, сквер. Не возражаете?

Мистер Уортингтон кивнул, не отрывая взгляда от карты.

– А я займусь помещениями за сценой, кладовками и подвалом. – Другими словами, своим жилищем.

– Карта действительно замечательная, Оливия, – похвалил Фредерик. – Но от нас, призраков, в поисках пользы мало – мы не можем ни брать предметы в руки, ни передвигать их.

– Но вы видите то, чего не замечаем мы, – возразил Генри. – Умеете проходить сквозь стены и сквозь пол. Если найдёте что-нибудь, позовите нас, и мы придумаем, как до этого добраться.

Мы хлопнули по ледяным ладоням призраков и, разделившись, отправились на поиски нот, но в тот вечер ничего не нашли. Я прочесала, наверное, каждый сантиметр репетиционного зала и обнаружила множество листков с нотами, но не то, что искала. Фредерик мало помнил о своей музыке – не знал ни названия произведения, ни его тональности. Знал только, что это был концерт и что на партитуре написано его имя: Фредерик ван дер Бург.

– Какой от этого толк, – ворчала я, дотягиваясь до коробок, стоящих на верхних полках стеллажей. – Чернила могли полностью выцвести, бумагу могли заляпать пятнами или порвать.

Игорь, казалось, не возражал поучаствовать в поисках. Он нашёл под потолком какую-то пушинку и замахивался на неё лапой, мурлыча себе под нос. «Пушинка, ворсинка, паутинка. Жужжалка, визжалка, мурчалка».

Остальные тоже ничего не обнаружили. Я легла спать с разочарованием и чувством безнадёжности. Как можно найти несколько листов нотной бумаги в таком огромном здании, набитом партитурами? А если они сгорели, или были залиты водой, или рассыпались в прах от времени?

Мне приснилась мама. Она всегда являлась мне в приятных снах, когда я была чем-то увлечена и забывала, что не хочу о ней думать.

На этот раз мама плавала в океане музыки. Я парила высоко над ней на спине лебедя из тех, которых она научила меня складывать из бумаги. Меня окружали десятки других людей, заполняя всё небо. Я окликнула маму, и она помахала мне, но потом из музыки потекли чернила, и скоро мама пропала в холодной чёрной воде. Больше я не могла её разглядеть. Всё поглотила темнота.

Самым страшным было то, что я ничуть не расстроилась. Я рассматривала чёрные бурные волны, пытаясь разглядеть её светловолосую голову, и чем дольше не могла её найти, тем больше в моей душе поднималось горячее, острое чувство – удовлетворение.

«Так тебе и надо! – кричала я чернильной буре и стучала кулаком по спине лебедя. – Надеюсь, ты никогда не вернёшься! Хоть бы ты утонула!»

Потом шторм усилился. Чернильный океан брызгал волнами, мочил крылья моего лебедя, и птица, отяжелев, стала падать. Я начала звать маму, но она давно исчезла.

Мы упали в воду.

Я проснулась в холодном поту и увидела Фредерика, парящего около моей кровати.