Год жизни

— Я? — изумился Шатров.— Разве я не сказал вам? Вы знаете, что это клевета. Пошлите в редакцию опровержение. Ее обманул этот негодяй «П. Александров». Ведь с начала до конца...

— Алексей Степаныч, дорогой мой,— улыбнулся с видом превосходства Норкин,— я не уполномочен опровергать выступления большевистской печати. Это делается иначе: на партийном собрании мы обсудим вас, вашу работу в свете этой статьи, и коммунисты вынесут свое решение. Его-то мы и пошлем в редакцию. А как же иначе?

— Вы хотите статью или меня обсуждать на партийном собрании? — раздельно спросил Шатров, приближая свое лицо к Норкину.

Воробьиные глаза Норкина заметались за стеклами очков, он заерзал в кресле.

— Вас, Алексей Степаныч... Я обязан это сделать,— прикладывая руку к груди, убедительно сказал Норкин.

Несколько мгновений Шатров неподвижно смотрел в глаза Норкину, словно изучая его. Какая-то морщинка непереносимого отвращения, гадливости задрожала около губ Алексея. Он круто повернулся на каблуках и вышел. Но в приемной его перехватила Зоя:

— Что случилось, Алексей?

— Обо мне в газете появилась статья. Антипартийное поведение. Порочное руководство. Зазнайство. Будут обсуждать на партсобрании.

— Достукался! — прошептала Зоя.

На лице жены Алексей увидел не сочувствие, не жалость, а только страх и враждебность. Видеть это было так тяжко, что Шатров зажмурился и вышел.

На распутье у клуба, где во все концы разбегались дорожки, приостановился. «Куда ж теперь? К кому?.. К Георгию!» И торопливо зашагал к механическому парку. .

Глубоко запустив пальцы в растрепанные волосы, Лаврухин покачивался из стороны в сторону. Временами начальник шахты испускал невнятное глухое мычание, словно от зубной боли.

Самочувствие Лаврухина было отвратительным. Страшно болела голова со вчерашнего перепоя. Но еще больше мучило сожаление об исходе последней азартной игры. Он уже держал в руках больше тысячи рублей, поставил их все ва-банк и сорвал крупный куш. Тут-то и надо было, идиоту, остановиться, проявить характер. Так нет же! Черт толкнул под руку рискнуть еще раз, поставить на девятку. И все пошло прахом, развеялось дымом, да еще вышло пятьсот рублей с гаком долга. Лаврухин вывернул все карманы, высыпал даже серебро, но наскреб всего триста с небольшим. Партнеры дали сроку три дня. Сегодня этот срок истекал, и за душой по-прежнему не имелось ни полушки. До получки оставалось больше недели. Явно назревала угроза лупцовки. А как беспощадно бьют картежники, Лаврухин уже знал. Где занять денег? На любых условиях, под любые проценты? Этот неотвязный вопрос вот уже третий день терзал душу Лаврухина.

Поглощенный своими переживаниями, он не заметил появления в комнате Галгана и вздрогнул, услышав над собой насмешливый резкий голос:

— Что сидишь, качаясь, бедная Мефодя? Опять небось продулся в карты?

Появление Галгана обрадовало Лаврухина. Этих двух людей объединяла если не дружба — такое выражение было неприменимо к их отношениям, ибо Лаврухин всегда безотчетно побаивался Галгана, чуя в нем сильную натуру,— то, во всяком случае, взаимная симпатия. Тимофей Яковлевич был единственным человеком на прииске, правильно понимавшим жизнь. С ним можно было толковать не о политике, не о том, что сказал Черчилль и куда поехал Ачесон, а о самых интересных жизненных делах: о том, как можно ловко зашибить деньгу, по скольку лет выдерживаются вина, как добиться своего и отвязаться потом от любой бабы.

Много значило и то, что Тимофей Яковлевич изредка ссужал приятеля деньгами. Правда, при этом он каж-

дый раз заставлял Лаврухина подписать фактуру на лишние пятьсот — шестьсот килограммов бензина, но — долг платежом красен. И сейчас у Лаврухина мелькнула слабая надежда, хотя фактуры подписывал уже не он, а Шатров.

— Так продулся, говорю? — повторил Галган, останавливаясь перед Лаврухиным и глядя на него с высоты своего роста.

Как всегда, Галган был одет, в противоположность своему приятелю, опрятно, даже с некоторой претензией на щегольство. Серого каракуля шапка с желтым кожаным верхом, неизменная зеленая бекеша, белые бурки, с носками и задниками, обшитыми красной кожей.

— Ох, не говори, Тимофей Яковлич,— с жалобным стоном отозвался Лаврухин.— Все двадцать два несчастья свалились. И задолжал, и голова гудит как трактор, и Шатров пристал с ножом к горлу — выполняй суточный график. Все одно к одному. А главное — продулся. И ведь как я их сначала подсидел, любо-дорого!

— Крапленая колода? — деловито осведомился Галган.

— Ни боже мой. Просто подфартило. Я первый раз зашел с девятки червей, потом сунул ведьму и...

— Короче, денег нет?

— Ни грамма! Если сегодня не отдам сто восемьдесят монет, набьют морду. Может, ты выручишь, Тимофей Яковлич, а? Выручи, голуба! Последний раз прошу!