Год змея

Поднявшись, женщина медленно потерла глаза. У ее ног лежало безголовое тело. Горький и страшный смех забулькал в гортани: Совьон, не сумевшая ни предсказать, ни помочь, ни защитить, обречена собирать осколки чужих смертей. Зачем ей эти видения? Они бессмысленны и ничтожны. Короткие мгновения прошлого, которые уже ничего не могут исправить. Совьон было достаточно чужих боли, смерти и въевшегося в кости страха. Достаточно ветра, раздувавшего хлопья седого пепла: они опускались на обожженную землю, будто снег. Оседали на ее лицо, волосы, на чужие измаранные руки и вспоротые грязно-багровые животы. Совьон было достаточно кричащих воронов, выпотрошенных повозок и собственной вины.

Но если ей нужно увидеть, как погибли ее соратники, она будет смотреть.

Совьон шла по остывающему полю битвы. Чтобы представить некоторые смерти, ей даже не приходилось дотрагиваться до тел: достаточно было просто пройти мимо. Видения всплывали где-то за зрачками — густые, тяжелые, спертые. Совьон смотрела на это место поздним утром: седые хлопья пепла и суетливые птицы, обломки копий и наконечники, вогнанные в плоть. Вторая повозка, перевернутая, задавившая гнедого коня, — животному переломило позвоночник. Сейчас конь медленно умирал, и Совьон избавила его от мучений. Горячая лошадиная кровь толчками полилась из пробитого сосуда на шее.

И одновременно женщина видела события прошлой ночи. Слышала лязг мечей и топоров, проклятия, тошнотворный хруст. Отблески огня плясали на кольчугах; пламя ползло по траве, лизало кору деревьев, перебиралось на спины воинов каравана. Как первому из отряда распороли горло, как второй испуганно трепыхнулся, пронзенный стрелой в грудь. Третьего повалили, но с трудом, и снесли ему голову. Как одного из разбойников бросили в занятый им же костер, как второму пробили живот, — хотя захватчиков погибло меньше, чем черногородских воинов.

Совьон растерла по скуле золу и вскинула лицо к безбрежному небу с вихрами дождевых туч.

Тойву лежал на спине. Рыжие волосы, которые он не успел заплести в косы до боя, слегка шевелил ветер — в них терялись комки почвы и обрывки травы, некоторые пряди были обуглены. Тойву смотрел наверх серо-голубыми глазами, светлыми, как родниковая вода, и в них отражались вороны. В мягкой бороде засохли кровавые сгустки, но пробитая грудь до сих пор переливалась влажно-темным. С костяшек окоченевших пальцев, все так же сжимавших топор, сошла кожа.

Совьон тихо опустилась рядом. Она увидела Тойву в битве прошлой ночью — могучего, рычащего, разглядела, как разбойники падали под его ударами. Как на него, чтобы опутать и связать, накидывали подожженную сеть. Огонь тек по спине, кожа лопалась и горела, но Тойву словно не чувствовал боли. «Великий воин», — думала Совьон, один из самых искусных, кого она знала и кому она без разочарования проиграла бы снова. Тойву не должен был погибнуть так.

В этом видении Совьон впервые сумела рассмотреть Шык-бета. Разбойничьего атамана, которого в княжествах считали мертвым: лохматые черные косы с вплетенными в них косточками, крупное лицо и широкие плечи, сощуренные темные глаза. Видимо, он был хитер и ловок, раз смог так долго скрываться в болотах. Видимо, он был силен, раз сумел убить Тойву, — но Совьон ли не знать, что помогло ему в этом бою. Не удача и не ратное искусство, а колдовство вёльхи. И колдовство вёльхи раскроило Тойву грудь — предводитель бился до тех пор, пока его мышцы не застыли, а жилы не лопнули, и только тогда рухнул наземь.

Шык-бет поставил ногу ему на горло, но Тойву уже не шевелился. Почему же ты не забрал его голову, разбойничий атаман? На кольях у логова Шык-бета было множество таких трофеев, снятых с плеч его сильнейших противников. Возможно, это — единственная милость, которую разбойник был способен оказать тому, кто ни в чем ему не уступал.

Совьон осторожно поднесла пальцы к глазам Тойву. Она закрыла их, и на веках мужчины остались две полосы из сажи, — словно погребальные узоры. Вороны летали низко, шумно хлопая крыльями; ветер по-прежнему раздувал еще теплую седую золу.

Плачьте, горы. Плачьте.

Третья повозка косо стояла у самой чащи, наполовину запутавшись в зарослях. Кружевная занавеска была разодранной, в рдяных подтеках; одно из колес слетело.

Совьон приблизилась, неслышно переступая через ломкие ветки. И увидела тонкую смуглую руку, вытянутую вперед. По желтой коже вились узоры красноватых татуировок: за повозкой Совьон нашла мертвую тукерскую рабыню. На разбитом затылке Хавторы запеклась кровь, а латунный ошейник чуть-чуть сполз, обнажив кусочек старой мозоли. Рабыня лежала боком на шафранном покрывале, будто до сих пор пыталась укутаться, и его свободные края слегка трепыхались. Удивительно, что разбойники не забрали и его. Не придали ценности. К щеке Хавторы прилипла земля с перышками смоченной травы, глаза помутнели.

Совьон коснулась ее жестких волос, скрученных в два пучка на разбитом затылке.