Год Змея

Рацлава выросла у Ингара на руках. Она была его единственной отдушиной, и он любил ее до рези в груди – холил и опекал так, как не смог бы заботиться о собственном ребенке. Ингар не желал ни богатства, ни славы, ни женщин – ничего, только чтобы эта зима была лютая и снега бы намело по самую крышу. И чтобы они жили с Рацлавой, отрезанные от всего мира. Чтобы сестра засыпала под треск огня в очаге и завывание бурь, а пахло бы сухой душицей. Ингар сидел бы и, не смыкая глаз, сторожил Рацлаву, словно древний воин – ледяную княжну, уснувшую до весенних гроз.

«Это твоя вина, Ингар», – река дробилась о пороги. «Твоя вина», – гулял ветер во фьорде. Черногородский купец никогда бы не захотел его сестру – если бы не свирель древесной волшебницы. О Рацлаве не узнали бы в княжьем тереме, ее не отправили бы в дань дракону. Ради сестры Ингар мог принести звезды с неба и, стоило ей попросить, украл свирель. Твоя вина, твоя – сколько это причинило горя?

Поэтому хмурый одноногий мельник почти не бывал трезв. Поэтому его кулаки были искусаны и избиты в кровь, а те из деревни, кому случалось проходить мимо, рассказывали, что ночами он выл, будто зверь.

Ингар знал одно: он тоже не доживет до летнего солнцеворота.

Караван спускался по склону. На густой мох наползала корка льда, и оттого земля казалась беловато-синей с вкраплениями зеленой поросли.

Недремлющий перевал остался позади – страшный, красивый, заволоченный туманами, и отряд ехал между хвойных деревьев, чьи ветви вдавались в еще не угасшее вечернее небо. Дорога уводила караван вниз, все дальше от горных вершин, и на нее медленно опускались крупные и влажные снежные хлопья.

Совьон держалась вровень со средней телегой и видела, как драконья невеста прижималась виском к оконной раме, а ее пальцы поглаживали отдернутую занавеску. После событий на Недремлющем перевале девушка стала еще тише, чем прежде. Ни криков, ни плача – Рацлава вновь была большой рыбой, плывущей по течению реки. Она мало двигалась, еще меньше говорила. И совсем не спрашивала о свирели.

Совьон думала, что руки девушки заживут за эти дни. Но нет: даже от ослабевших холодов набегала новая сыпь. И Рацлава остервенело сдирала корочки с заживающих ран, будто, мучаясь, хотела соскрести кожу с костей. Как-то Совьон предложила ей лечебный отвар, но девушка лишь рассеянно покачала головой.

Ворон кружил над хвойным прилеском, над холмами, которые лениво укрывал полупрозрачный снег.

– Где мы сейчас, Жамьян-даг? – Старуха-рабыня выглянула наружу. Теплая шаль обнажила веточку красной татуировки на тонкой руке.

Совьон погладила холку Жениха, идущего мерным шагом.

– Въезжаем на Плато Предателя.

Топкие болота и колдовская зелень трясин. Логова разбойников, а дальше – южное разнотравье и сгоревшие остовы лесов. Плато упиралось в Костяной хребет, одним из зубцов которого была Матерь-гора.

– Какого предателя?

Совьон невесело усмехнулась.

– Всё того же.

Тысячу лет назад на месте плато были острые скалы и глубокие ущелья. На этой земле Хьялма спрятал тюрьму брата-мятежника, и здесь Ярхо предал своего князя. Пахло хвоей и почвой, в вышине каркал ворон – Совьон снова повернулась, чтобы взглянуть в окно подрагивающей повозки. Рацлава – серебряный обруч с подвесками, единственная коса – по-прежнему лениво касалась занавески и пусто смотрела на дорогу. На ее мягкой шее до сих пор алели две полосы. Первая – царапина от ножа Скали. Вторая – ожог от сорванного шнурка.

Отряд уже достиг прилеска у склона, а Совьон так и не заговорила о случившемся. Да что говорить – несколько дней назад женщина была невероятно зла, но на кого ей следовало злиться? На Рацлаву, тогда то заходившуюся в мольбах – «отдай, отдай», – то лепетавшую, что не желала Скали дурного? Совьон понимала: девушка не лжет. И воительнице ли не знать, из чего певцы камня ткут свои лучшие истории. Совьон могла сердиться только на себя: упустила, не почувствовала, не расслышала, когда музыка изменилась, и это едва не обернулось бедой.

Вдруг Рацлава вытянула руку и почти коснулась бока Жениха изрезанными пальцами.

– Ты сломала ее? – Девушка заговорила впервые за долгое время, и голос у нее был мертвый. – Сломала, как приказал Тойву?

Совьон посмотрела на нее сверху вниз – темные круги под глазами, тревожно искусанный рот. Забрать у Рацлавы свирель – все равно что вытащить хребет из тела грозного чудовища. Она казалась ослабленной и выточенной слепотой.

– Ответь мне. – Слова – шорох песка в гортани. – Я не прошу большего.

Говорят, для того, чтобы победить ведьму, живущую в дремучем лесу, герои старой сказки вытащили самоцвет, пульсировавший в ее груди, и раздавили ногами. В самоцвете было спрятано великое волшебство – потеряв его, ведьма умерла.

Совьон не сомневалась: потеря свирели убьет Рацлаву, а Сармату-змею нужна живая невеста.

– Тойву – храбрый и умный предводитель. – Совьон понизила голос до глубокого шепота. – Но вы со Скали страшно его разъярили.