Годори

Антон опять глянул на бармена и протянул руку, будто за фотокарточкой, но тут же обернулся к Кенчо и неожиданно изо всех сил ударил в лицо. Кенчо шарахнулся, сделал несколько нетвердых шагов, но не упал. Упал Антон, поскольку Миша хватил его по темени вороненой рукояткой нагана… «Были ли у вас прежде неприятности?» — тут же спросил следователь и бросил на стол спичечный коробок. «У меня с женой?» — переспросил Антон. «Ты отца убил или жену? — засмеялся следователь и, вытянув руку, указал пальцем: — Вон белка…» Он проследил за пальцем и в самом деле увидел белку, только не на дереве — белка выглядывала из-за пазухи бармена. Один глаз у нее вдруг вспух и, раздувшись до размеров аэростата, лопнул с омерзительным звуком. Осклизлые розовые ошметки залепили Антону глаза, и в следующее мгновение он оказался в уборной. Там были все, кроме Лиды. То, что это уборная, он понял по запаху и по особой сырой прохладе. Он с трудом пришел в себя. Ноги не держали его, держал Миша, точнее, обезноженный, обмякший, как тряпка, он висел на его железных руках.

— Соси, падаль… Кому говорю! Соси грузинский момпаси! — говорил Кенчо и сам смеялся собственной шутке. — Опусти пониже, дуся, видишь, не дотягиваюсь, — сказал он Мише.

Он не сразу понял, что говорил, чему смеялся и что делал Кенчо, но вдруг ясно ощутил, как тот провел по его губам омерзительно дряблой, тепловато смрадной головкой члена, и тут же его вывернуло — пенистая сукровица, перемешанная с желчью, потекла по подбородку.

— Наблевал на хер, пидор! — крикнул Кенчо.

На этот раз засмеялись Миша и бармен, дружно, согласованно, точно с нетерпением ждали именно этих слов.

— А потому, что напрасно тужишься. Видишь, не стоит, — сквозь смех сказал бармен.

— Ну он тебе подсуропил, — подхватил Миша. — От такой подлянки можно навсегда головкой поникнуть.

— Как же… еще чего… Ну-ка, Лидку приведите, посмотрим… У меня на этого мудака не стоит, — мрачно, не шутя, сказал Кенчо; и в то же мгновение еще раз нечеловеческая боль хлестнула молнией по внутренностям Антона, разом стиснув в огненных щупальцах сердце, печень, мозг, и закаменела под ребрами, свернувшись в колючий ком…

Оба окна следовательского кабинета распахнуты настежь, но воздуха нет. Антон задыхается. К тому же на нем долгополая прадедовская шинель, а на голове буденновка. Воздуха нет. Еще немного — как бомба с часовым механизмом, взорвется его сердце, разлетится в клочья. «Помни Перекоп!» кричит ему прадед. Они с прабабкой Клавой зарыли его у Перекопа в соль задолго до рождения, вернее, не его, а свое мертвое семя, засолили, как воблу, впрок; вот он и лежит среди гор и сталактитов соли, в соленой люльке, спеленутый солью, с потрескавшейся кожей и иссохшим, иссушенным мозгом… Дайте хоть глоток воздуха, глоток воздуха — и он на все согласен: если хотите, опять захватит Тбилиси, поставит к стенке дядю Элизбара, и библиотекаря Николоза, и Досифея Некресского, и цариц с растерзанной грудью, и обезглавленных царей… В окно вместо воздуха втекает невнятный и тревожный гул приближающейся демонстрации. Следователь напрягается, рука со спичечным коробком, который он собирался бросить на стол, замирает. Переводит испытующий взгляд с Антона на окно. Пытается установить тайную связь, существующую между Антоном и демонстрантами. Старый чекист, цепкий, тертый, опытный. Но Антона давно ничего не связывает с демонстрантами. «Откройте окно! — мысленно кричит он. — Задыхаюсь!» Он и впрямь задыхается, хотя окна распахнуты настежь. У него перехвачено горло, забиты дыхательные пути. А его палачи здесь, в ночной уборной, пересмеиваются, перемигиваются…

— В натуре киллер. Сука буду. Спорим! — сказал бармен и отодвинул Кенчо в сторону. Кенчо не упирался. Скорее, даже обрадовался. Но все-таки ширинку застегивал медленно, нехотя, вроде как по настоянию корешей. — Кто это? гаркнул бармен над ухом Антона и несколько раз повел фотографией перед его носом. А демонстрация с каждым мгновением ближе. Над демонстрантами кружат тучи мошкары, к чему в Тбилиси уже давно привыкли. Людям надоела безрезультатная борьба с мошкарой, на место раздавленных и разогнанных тут же налетают новые. А кто займет место Антона? Место Антона давно занято. Еще до прихода Лодовико из Болоньи. Для Антона нету места. Он вообще воздушный пузырь, генетическая бессмыслица, анахронизм… Но если он не убивал отца, то почему побежал в милицию, а, скажем, не в германское посольство?! «Прошу защитить меня от отечественной агрессии…» Как, и вас то-о-оже? Сына вашего отца-а?! Да, и нас то-о-же, сына нашего отца-а! Не верьте преображениям, в особенности смене цветов! Сколько раз понадобится, столько раз поменяют цвет, но неизменно останутся прежними, теми, кем были. «Задыхаюсь… Не могу больше… Хоть буденновку стащите, нелюди, будьте вы неладны!» — сипит, грозится с перехваченным горлом.

— Кажется, говорит чего-то… — Кенчо пнул плечом бармена.

— Что? Не слышу! Повтори разборчивей! — Бармен сперва прокричал это на ухо Антону, потом сам приблизил ухо к его губам.