Годори

Элизбар энергично потянулся под одеялом и, крякнув, вскочил. Ни по-русски не считал, ни по-грузински. Оделся быстро, как старый солдат, хотя темнота все-таки мешала. Отсутствие света плюс отсутствие воды, а зимой еще отсутствие тепла — согласитесь, такое испытание может сломить самое упрямое существо. В конце концов, не только пуля косит человека. Да и где взять столько свинца! Но раз судьбе угодно было поселить тебя между двух морей, терпи; надо выдержать все, сжиться с окружающим, то есть перевоплотиться — в соответствии с меняющимися условиями и не меняющимся ландшафтом. Судьбе (а исходя из последних наблюдений, и власти) безразлично, человек ты или мышь-полевка. Родился? Сам виноват! Вот и позаботься о себе сам. Никто другой заботиться не станет. Грабь и прикрой свой срам… Чтобы спастись или попросту выжить, ты жертвуешь душой ради тела. Было время (давно, недавно…), когда стол, накрытый тобой у дороги, не убирался с утра до ночи и каждый прохожий мог выпить и закусить; теперь же на общем костре, разведенном в подъезде, ты варишь подобранные в базарных лужах ошметки капусты и очистки картошки. Задымленный подъезд похож на доисторическую пещеру, а ты на питекантропа — небритый, беззубый, всклокоченный. Чтобы огонь не погас, бросаешь в него все, что горит: книги (в том числе и свои), картины, паркет, мебель, двери… Трудно быть сыном страны — удела Богородицы! Приходится идти на все, чтобы хоть на день продлить существование. Короче, надо сделаться либо шутом, либо философом, чтобы устоять против всех бед, прежде спрятанных в ящике Пандоры. Каково без товарища и без надежды! Только и осталось, что прикинуться дураком и на старости лет опять играть в войну; можно сказать и по-другому — добровольно лечь в могилу и своими руками засыпать себя, уже похороненного собственной дочерью… Но если мы и в самом деле не вернулись в доисторические пещеры, должен же иметь какое-то объяснение этот немыслимый поступок Лизико?! Силой ее никто не заставлял (и не мог заставить), то, что сделала, — сделала по своей воле, и одна она знает, с какой целью. К примеру, у ее матери (настоящей) ни в коем случае не могло бы возникнуть не только чувства, но и животного влечения к такому субъекту, как Ражден Кашели, но если б когда-нибудь она решила отомстить мужу, то, наверное, изменила бы именно с таким ничтожеством, чтобы наказание было больней и унизительней. Так что причиной нельзя считать ни всеобщую разнузданность, ни пропаганду свободной любви на страницах безграмотных газет… Если сваливать на них, мы не только легко уйдем от ответственности, но и обесценим сам факт, превратив его в разновидность семейного конфликта, почти в норму. На самом же деле это исторический факт, продукт новой действительности, один из эпизодов нынешней войны, обусловленный тысячами видимых причин и подводных течений… Здесь, в этом маленьком эпизоде, завязались в узел самые разные страсти, побуждения и цели, постыдные и прискорбные, приемлемые и неприемлемые не только для семейной или общественной морали, но и с политической точки зрения. Рабство и свобода, любовь и ненависть, жизнь и смерть — без этих вечных, но сегодня поднятых на смех понятий мы ничего не поймем в этой вроде бы «семейной драме», непременно запутаемся, потеряемся и навсегда останемся в ней, как в лабиринте, без спасительной нити и без факела. Да, невыносимо представлять себе близость Лизико и Раждена, но с определенной точки зрения она непременная неизбежность, поскольку не менее невообразим подвиг Антона, рожденный только и только этой близостью. Убил он или не сумел, это уже другой вопрос. Главное — решился… И, что еще важнее, он понял, на кого должен был поднять руку, если хотел остаться человеком… Если действительно желал освобождения! Велика жертва здесь Антон, там Лизико, — но войны без жертв не бывает! Жертв будет еще больше. Разве Элизбар не жертва этой войны?! Какое имеет значение, в окопе будет сидеть или у письменного стола, хотя сейчас ему лучше в окопе. Может быть, то, что прошлой ночью он видел смертельно раненную дочь, заставило его поторопиться. Однако решение его твердое и окончательное, как бы оно ни насмешило врагов и ни поразило Элисо, которая сейчас в больнице, возле Лизико, но всем существом с ним — своей «последней надеждой», охваченная предчувствием, инстинктом чующая его состояние, ибо не может быть, чтобы не понимала, каково сейчас Элизбару, что у него на душе. Элизбар не оправдал ее надежд. Остров с рыжими кручами и вечнозелеными холмами, возникший в океане одиночества и бездомности (этот поэтический пассаж из юношеского стихотворения Элизбара), на поверку оказался обыкновенным миражем, еще одним оптическим обманом, еще одной ловушкой для женщины, заблудившейся в пустыне жизни… Если налетит самум (а он, считай, налетел!), ей не удержаться, хватаясь за могилу умершего мужа (да она и не позволит себе этого); что же до стихов Элизбара, то они недолго поддержат ее, ими ни голода не утолишь, ни наготы не прикроешь и не отпугнешь зверей пустыни, даже если будешь держать под подушкой, как спасительный амулет, или не выпускать из рук, как безногое или мертворожденное дитя… Элизбар ничего не имеет против, более того, будет счастлив, но пережитое однажды второй раз не перечувствуешь, тем более — пережитое другим; стихи Элизбара населены уже умершей жизнью, это прах и пепел, к которым никто не имеет отношения, в том числе и Элисо. Посторонние, кто бы это ни был, даже Элисо, неуместны там, как бабочка в подземной пещере. Там обитают летучие мыши — мрак, сырость и голые камни, таков ландшафт души Элизбара, и даже безграничная любовь Элисо бессильна совершить чудо — взрастить на камнях пшеницу и дать душе насущный хлеб. Элизбар не приютил влюбленную, как девушка, вдову, не дал пристанище потерянной душе — он только пуще смутил ее и сбил с пути — лишил прошлого, тогда как в своем прошлом не нашел ей места… Что же до стихов, то Элизбар стыдился их еще тогда, когда его ровесники, начинающие поэты, чуть не пинками отталкивали друг друга в актовом зале университета, пропахшем немытыми ногами, он же сгорал от стыда, боясь, как бы и его фамилия не была названа, и его не вызвали для чтения стихов… Но дороги назад нет ни для кого. Да нам и не кажется, чтобы кто-то из них хотел вернуться назад. Напротив — вперед и вглубь, как можно глубже, ибо спасение только там, в глубине, в безднах, в бесконечности… Может статься, что никто не хотел, так сложилось. Для них и прощение — наказание. Отец ли простит дочь или дочь отца, оба равно перестрадают, в конечном же счете ничего не изменится. Нет, не всепрощение, а нечто прямо противоположное высшая требовательность и строгость. Если спасение еще возможно, то лишь тогда, когда они ничего не простят друг другу. Покамест они не готовы к такому, покамест живут по рабским канонам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого. Потому Элизбар так воровато крадется на войну: стыдится и жены и дочери. Они не соберут его в дорогу и не благословят, а обсмеют какая война в твои годы! Или того хуже — уличат в притворстве… Но, к счастью, будильник тикает, время идет, и с каждой секундой близится пора вечного прощания с прошлым. Даже если он уцелеет и вернется с войны, он не станет жить, как прежде, вообще не станет жить, если по-другому жить невозможно. Сложит руки на груди и умрет. В конце концов, все умирают, и ему Всеблагой не откажет в такой малости!..