Годори

Когда, кое-как умывшись водой, набранной впрок в бутылки из-под «Боржоми», он наконец вышел из ванной, вокруг все еще было темно. Как квартирный вор, бродил он по своему жилищу. Махонький желтоватый блик карманного фонарика с непоследовательностью и нелогичностью бабочки перепархивал с предмета на предмет, словно не знал, что ищет, и не интересовался, найдет ли.

Зато он сам всегда знает и легко находит нужный предмет, не столько с помощью фонарика, сколько благодаря памяти. Фонарик, выражаясь языком криминалистики, помогает ему в опознании, подтверждает, что предмет, хранящийся в памяти, и есть тот самый, который он ищет. К примеру, термос (Элизбар отвинтил крышку и налил в чашку кипяток) или чашка, по всей высоте треснувшая с одного боку, которая когда-нибудь непременно ошпарит его, развалившись в руках. Другой давно бы ее выбросил, но Элизбар не представляет утренней трапезы без этой чашки. Он не только с удовольствием пьет из нее чай, но с ее помощью подтверждает свое собственное «я»: раз он сидит за столом с этой чашкой, стало быть, он — это он. Однако в этот раз у него как челюсти свело. И вообще-то есть в темноте трудно, а на этот раз особенно. Конечно, он нервничает перед неприятным путешествием, но, чтобы подкрепиться, через силу размачивает в подкрашенном кипятке кусок зачерствевшего хлеба. Когда-то наши предки говаривали: «Голодного человека до двери не отпускай», — а он на войну собрался. А еще сказано, что завтрак дороже приданого. Когда так приговаривали, надо полагать, и приданое, и завтраки были обильные, богатые, так что жених-чревоугодник мог и призадуматься… Глазунья со шкварками, балык со слезой, икра, ветчина, колбаса, сыры на выбор, масло, творог, сметана, сливки, варенья, мед… А он макает в чай черствый хлеб. Сидит с закрытыми глазами и думает о письмах, которые оставляет Элисо. Повторяет их мысленно наизусть и при этом размеренно жует — не как воин, уходящий на войну, а как вернувшаяся с пастбища корова, пережевывающая жвачку в темном хлеву. Темнота разит керосином. На бездействующей газовой плите стоит воскрешая из небытия керосинка, на керосинке — чайник, к чайнику прислонено одно из предназначенных для Элисо писем: как только ей понадобится керосинка, непременно увидит… Второе письмо лежит в ящике письменного стола, о нем Элисо узнает из первого. Но пока есть время, осмелимся и мы заглянуть в них. Лучше потрудиться сейчас, чем пожалеть впоследствии. Нужно перепроверить все, вплоть до орфографии и пунктуации, чтобы никаких недопониманий, никакой напраслины, ведь напраслина следов не оставляет. Впрочем, письма в высшей степени безобидные. Первое, в сущности, даже не письмо, а записка, сухая информация о втором письме, с ее помощью Элисо должна узнать, где и когда найдет главное письмо — письмо-исповедь, письмо-завещание. Словом, бред расчувствовавшегося старика…

Элизбар на какое-то мгновение увидел перед собой насмешливо улыбающееся лицо Элисо, и ему стало не по себе. Но в первом письме не нашел ничего такого, к чему можно было бы придраться. Да в нем всего-то и значилось: «Если до завтра не дам о себе знать, в ящике письменного стола найдешь письмо, оно все объяснит.

Твой Э.», — вот и все. Разумеется, Элисо ни в коем случае не вскроет второе письмо раньше времени, но даже если вскроет, это ничего не изменит. Просто чуть раньше узнает то, что, в конечном счете, рано или поздно должна узнать, и ее знание будет иметь столь же мало значения, сколько и незнание. Но вот «Твой Э.» ему не понравился — резанул слух и глаз сентиментальной фамильярностью. Он быстро встал, выплеснул оставшийся чай в мойку, чашку кверху дном поставил на блюдце и с письмом в руках направился в свою комнату. Желтоватый блик фонарика двигался перед ним как-то устало и растерянно, словно последняя в мире бабочка.

Второе письмо, как он и предчувствовал, заставило задуматься гораздо серьезней. Даже взволновало, как будто он впервые прочитал его. Словно до этой минуты он не до конца сознавал, насколько плохи их дела. Сначала он расстроился, бессознательным жестом провел по волосам задрожавшими от волнения руками, потом разозлился на себя за безжалостную откровенность. Время от времени вслух проговаривал обрывки фраз: времени больше нет… ты и сама догадываешься… никто не вправе осуждать… всем судья один Господь… только не считай это бегством… и пусть я буду последним… но если бы мы в свое время… возможно, этого не случилось бы… Так. Именно так — не случилось, если бы с самого начала они жили по-другому (по-человечески). И все-таки остался доволен прочитанным. Ничто не вызывало на спор с самим собой. И желания изменить или зачеркнуть хоть слово не возникло. Но неожиданно насмешливая улыбка Элисо опять сверкнула перед ним, точно лезвие кинжала, и, поникший, смущенный, он еще раз вернулся к письму.