Годы

И еще беспрестанно «сохраняли» его, лихорадочно множа фотографии и видео, обеспечивали мгновенный доступ к ним. Сотни картинок, раскиданных направо и налево по закоулкам дружеских связей в их новом социальном применении, пересылаемых и архивируемых в (редко открываемые) папки компьютера. Главное было успеть сделать снимок, поймать и продублировать жизнь, фиксируемую в процессе проживания: цветущая вишня, гостиничный номер в Страсбурге, новорожденный младенец. Места, знакомства, сцены, предметы — шла тотальная консервация жизни. С помощью цифровых технологий мы пытались объять реальный мир.

Разложенные по датам фотографии и видео, которые мы прокручивали на экране, при всем разнообразии сцен, пейзажей, людей — хранили свет уникального времени. Так прописывалась иная форма прошлого, более гибкая, с меньшей долей реальных воспоминаний. Картинок было слишком много, чтобы останавливаться на каждой и воскрешать обстоятельства съемки. В них мы проживали жизнь в более легкой и приукрашенной форме. Умножение следов существования снимало ощущение уходящего времени.

Было странно думать, что при помощи DVD и других носителей потомки узнают все о нашей самой интимной повседневности, о наших жестах, манере есть, говорить и заниматься любовью, о предметах мебели и нижнем белье. Сумрак предыдущих веков, постепенно редеющий с появлением камеры на треноге первого фотографа и вплоть до цифровой камеры, установленной в спальне, — уходил безвозвратно. Мы заранее обеспечивали себе воскрешение.

И каждый хранил в себе большую и смутную память о мире. Почти от всего запоминались лишь слова, детали, имена: то, что позволяло сказать, вслед за Жоржем Переком «Я помню» — барона Эмпена[93], «Пикоретки»[94], носки Пьера Береговуа[95], Деваке[96], войну на Мальвинских островах, какао-порошок Benco. Но то были не настоящие воспоминания, мы по инерции называли этим словом что-то другое: маркеры эпохи.

Процесс памяти и забвения теперь регулировали СМИ. Они отмечали любые мало-мальски пригодные юбилеи: призыва аббата Пьера, смерти Миттерана и Маргерит Дюрас, начала и окончания войн, высадки человека на Луну, Чернобыля, 11 сентября. Каждый день был годовщиной чьего-то рождения, принятия закона, открытия судебного процесса, совершения преступления. СМИ разбивали временной поток на годы йе-йе, хиппи, СПИДа, разделяли людей на поколение де Голля, Миттерана, 68-го года, послевоенного беби-бума, компьютерных технологий. Мы были со всеми и ни с кем. Конкретно наших лет там не было.

Мы мутировали. Мы не понимали своей новой формы.

Луна, когда ночью поднимешь голову, неотрывно горела над миром, и мы ощущали в себе его обширность и кишение, она светила над миллиардами людей. Сознание растекалось в тотальном пространстве планеты, устремлялось к другим галактикам. Бесконечность переставала быть концептом. И потому немыслимо было сказать себе, что однажды умрешь.

Если составлять перечень того, что случалось во внешнем мире, то начиная с 11 сентября возникали мимолетные события, череда ожиданий и страхов, нескончаемых простоев и вспышек, которые вызывали резкое изумление или скорбь, — лейтмотивом было «теперь ничто не будет прежним», а потом эти события проходили, забытые, незавершившиеся и через год, если не через месяц, отмечались уже как давняя история. Случилось 21 апреля; война в Ираке — к счастью, без нас; кончина Иоанна-Павла II; потом другой папа с незапомнившимся именем и тем более номером; вокзал Аточа; великое вечернее ликование после того, как Франция сказала «нет» на референдуме по европейской конституции; были красные от пламени ночи в пригородах Парижа; Флоранс Обенас;[97] теракты в Лондоне; война Израиля и Хезболла; цунами; Саддам Хусейн, которого вытащили из ямы, неизвестно когда повесили; какие-то непонятные эпидемии — атипичная пневмония, птичий грипп, лихорадка чикунгунья. В непрекращающемся пекле бесконечного лета как-то совмещались в уме и сливались в единое целое американские солдаты в Ираке, которые возвращались на родину в пластиковых мешках, и старички, умершие от жары и сложенные в холодильники рынка Ренжис.

Все удручало. Соединенные Штаты властвовали над временем и пространством, которое они могли занимать как угодно, в зависимости от своих потребностей и интересов. Повсюду богатые богатели и бедные беднели. Люди жили в палатках на обочинах кольцевой дороги. Молодежь ухмылялась — «добро пожаловать в дерьмовый мир» и устраивала недолгую бузу. Довольны были одни пенсионеры: искали, чем себя занять и как потратить деньги, ездили в Таиланд, сидели на Ebay и Meetic[98]. С чего бунтовать?

Из всей повседневной информации самой интересной и важной для нас была погода на завтра, все это ясно-пасмурно, вывешенное на станциях RER, расхожая мудрость предсказаний, дававшая ежедневный повод радоваться или сокрушаться, эта непредсказуемость и одновременно неизменность погоды, чья зависимость от деятельности человека потрясала.