Годы и войны. Записки командарма. 1941—1945

Вставал вопрос: куда же мне деваться? В отдалении в темноте увидел какие-то дома и побрел к ним. Оказалось, это были бани. На дверях висели замки, но струившийся из дверей пар говорил, что бани вытоплены. На одной двери замка не было. Робко толкнул я дверь и очутился в предбаннике. Ни души. Тогда открыл дверь в баню — тоже никого; тепло приятно охватило меня, и я решил, что лучшего места для ночлега не найти. Вот только очень хотелось есть. Питался я лишь тогда, когда меня пускали ночевать и кормили из жалости. На счастье, в кармане нашелся замерзший кусочек хлеба, с аппетитом сгрыз его. Ощупью нашел узкую лавку, не раздеваясь, улегся на нее, подложил под голову шапку и в полном блаженстве заснул. Сколько времени спал — не знаю, но разбудил меня какой-то грохот, что-то тяжелое упало с полки. Домовой! Луч луны, выглянувший из-за облаков, слабо пробивался сквозь маленькое оконце и тускло освещал внутренность бани. Вдруг, к своему ужасу, увидел человека, голова и руки которого лежали на полу у двери, а одна нога зацепилась за полку. Сначала я подумал, что это мне снится… Нет, это действительно человек. Кто он? Я затрясся от страха. Язык не повиновался, чтобы спросить громко: «Кто здесь?»

Единственная мысль пришла — бежать. Но как? Оконце было маленькое, значит, спасение только через дверь, но там поперек лежит человек?! Не помня себя перепрыгнул через тело, распахнул дверь и пулей вылетел наружу. Плача и крича о помощи, я полетел в деревню. Там еще гуляла молодежь. Услышав мои вопли, побежали мне навстречу, начали расспрашивать, что со мной. Сквозь слезы довольно невнятно я рассказал, как очутился в бане и что там произошло. Дружный хохот был мне ответом, хохотали до упаду. Потом рассказали, что вечером подобрали замерзшего человека, положили его в баню и приставили сторожа, который отлучился в тот момент, когда я вошел в баню. Наконец кто-то сжалился и пустил ночевать.

Долго ли, коротко ли длился мой путь, но в свою деревню я добрел. Когда я открыл дверь своего дома, мать замерла на месте, очень изменилась в лице, потом бросилась ко мне, рыдая, обнимала меня и все твердила: «Санька, да ты ли это, сынок, ты живой?» Тревога ее была, конечно, понятна: после моего исчезновения отец сообщил об этом матери, мое продолжительное отсутствие давало повод думать, что я пропал без вести. Мать оплакивала меня как погибшего. Предстояло еще объяснение с отцом, мы с матерью ожидали взрыва его гнева. Забегая вперед, скажу: когда он вернулся, то не только не поругал меня, наоборот, подошел, ласково погладил по голове и только сказал с упреком: «Зачем ты, Санька, так поступил?» Больше он никогда не напоминал об этом случае.

В эту зиму я уже не возвратился к отцу под Рязань и все подумывал: как бы я мог подработать, чтобы внести свою долю в семью? В нашей деревне в длинные зимние вечера девушки собирались на посиделки — пряли шерсть и вязали варежки и перчатки для продажи.

Однажды подошла очередь собраться в нашей избе. Я выполнял обязанность «заведующего освещением»: щипал лучину, вставлял ее в каганец, следил, чтобы горела хорошо, а падающий нагар попадал бы в таз с водой. Девушки удовлетворялись таким освещением: большие мастерицы, они вязали иногда даже впотьмах, и это не ухудшало качество их работы.

В тот вечер и зародилась у меня мысль, как заработать для семьи. Все готовые вязаные изделия продавались в городе Шуе по 12–16 копеек. «А что, — думалось мне, — если продавать эти варежки и перчатки не в Шуе, а повезти на санках в те районы, где вязанием не занимались? Наверняка можно будет продать дороже». Утром поделился своими планами с матерью. Она согласилась с выводом, но считала, что возить придется верст за 50–70, а это не по силам такому маленькому мальчику.

В детстве, лет до шестнадцати, я был очень маленького роста, в двенадцать лет выглядел девятилетним, что очень беспокоило мать и давало повод считать меня маленьким и по возрасту.

Гонять лошадь на такое расстояние с малым количеством товара, имевшимся у нас, не имело смысла, все равно никакой прибыли не получилось бы. Но мысль эта пленяла меня возможностью заработать кое-что, да и сама поездка казалась увлекательной. Постепенно я уточнил дальность расстояния от нас до тех районов, где не существовало этого отхожего промысла. А теперь зима — самый сезон варежкам и перчаткам. Я принялся уговаривать мать согласиться отпустить меня торговать, убеждал ее, что везти варежки на санках не только не трудно, но очень удобно, а 70 верст для меня, прошедшего триста, совсем нипочем. Матери же это путешествие представлялось полным всяких опасностей. Она боялась и пугала меня. «Тебя и волки могут задрать, — говорила она, — и худой человек обидит — отнимет все варежки, дороги ты не знаешь, и ничего-то у тебя, кроме беды, не получится».