Годы нашей жизни

По дороге в Канаду Иван многое передумал об отце. Противоречивые чувства теснились в его груди. Но сколько он ни размышлял, одна мысль не шла из головы: разве отец преступник?

Сердце Ивана восставало против того, что человеку в Дымке мучительно тяжело жить.

В Канаде после долгих розысков Иван увидел дряхлого, беззубого, больного старика. Потрясенные, они глядели друг на друга, словно не решаясь сразу протянуть руки.

— Сыну… Иванку… — тихо шептал старик Жижиян.

Иван бросился к нему. В глазах старика стояли слезы. Он с трудом подбирал украинские слова, стараясь припомнить забытые за четверть века, примешивал к ним английские, и хоть Иван долго не понимал, что именно отец говорит, он все больше понимал, что происходит у старика на душе.

Ехать домой Савва наотрез отказался, да и согласись он — откуда б им взять денег на проезд? А тут, словно шторм в океане, поднялся кризис. Он свирепствовал не один год. К счастью, отец, которому приезд Ивана придал сил, встал на ноги. Сначала в колоннах голодного похода безработных, потом вдвоем они исколесили всю страну.

И вот… смерть под вязом.

Схоронив отца, Иван ушел с фермы. Немало пришлось ему мыкаться по другим фермам, пока он собрал денег на дорогу домой. Все богатство, которое он вез из Канады, было на нем. В торбе, той самой, с которой он приехал восемь лет назад из Дымки, лежал нехитро намалеванный иконописцем Георгий Победоносец.

Догорают дрова в печурке, у которой сидят золотоискатели.

— «Если б земля умела говорить», — глуховатым голосом продолжает читать книгу «Земля» Юрий Лычук. А тем временем рядом сама жизнь дописывает книгу. Но это пока не эпилог, а только новая тяжелая глава.

Эпилог «Земли» еще будет написан жизнью.

В РОДНОЙ СТОРОНЕ

И вот быстротекущая река времени унесла еще два десятка лет. Годы тридцатые, сороковые…

Двадцать лет — большой кусок жизни человека. У Юрия Лычука он был самым тяжелым. Кварцевая пыль разъела ему легкие. В тридцать девятом году пришлось оставить прииски.

Уже давно нет золотоискателя Юрия Лычука. Есть больной силикозом — горняцкой чахоткой — безработный, который в онтарийском Сент-Катеринсе живет поддержкой друзей и вестями с далекой родины.

У больного Лычука немало времени для размышлений. И есть над чем задуматься. Теперь он не боится остаться наедине со своими мыслями.

Много лет назад, переживая первое крушение своих надежд, Лычук думал: «Разве это жизнь?» В самом деле: чем была для него жизнь, из чего состояла? Из непосильного труда и безработицы, голодухи да страданий, как будто бы человек только и создан для мук. «Так стоит ли вообще жить, если жить так трудно?» — задавал тогда себе вопрос молодой Лычук.

Он уже давно на него ответил. Лычук тридцатых — сороковых годов — это другой, не прежний Лычук. Еще на рудниках Тимменса, славившихся у рабочей Канады сплоченностью горняков, ему на многое открылись глаза. Старые пролетарии научили его понимать всю несправедливость положения рабочего человека в заокеанском мире. Юрий тянулся к передовым рабочим, не раз был в рядах забастовщиков-горняков, не раз его бросали в тюрьму.

За эти годы немало передумано и о родной земле, где после трудных лет началась новая жизнь.

Не все Лычук знал, не все понимал, да и не легко издалека и сразу охватить огромные события, свершившиеся на просторах большой советской земли.

Земляк, с которым работал на заводе в Сент-Катеринсе, как-то сказал Лычуку:

— Из Львова письмо пришло.

— Слыхал! Советы мужикам землю дали. — Лычук уже знал о письме, полученном на другом конце страны.

Разговор этот был в начале зимы сорокового года, вскоре после того, как Западная Украина стала советской.

Сколько с тех пор произошло событий в мире — и по ту, и по эту сторону океана!

Больной силикозом Лычук в военные годы трудился не только потому, что была работа. Он думал о советских солдатах, не жалеющих своей крови, чтобы уничтожить фашистского зверя.

Пришел как-то знакомый и сказал:

— В Стецевой новость.

Лычук приподнялся на койке и быстро спросил:

— Что-что?

— Гимназию открыли.

Стецевская гимназия! Это даже не укладывалось в голове. Что, Стецевая — Львов или Коломыя?

Потом Лычуку дали другое письмо. Из Русова писали, что и там гимназия — семь классов. Старшие ходят в Стецевую — в десятилетку.

— Где же она стоит, стецевская гимназия на целых десять классов? — соображал Лычук.

Другой знакомый, тоже из покутцев, придя проведать, спросил:

— Вы, Юрась, часом не слыхали… Есть привет от Ильяша… Его сын в колледже во Львове… На доктора учится.

— Кто написал?

— Сам Ильяш.

— Ильяш пишет? — насторожился Юрась. Ему нужна была только правда. Стецевчанина Ильяша Томавского он знал. В бытность Ильяша в Канаде вместе работу искали.

— Но Ильяш писать не умеет…

— Э, Юрась, Юрась… Видать, теперь в Стецевой все грамотные. Говорят, молодые хлеборобы с поля в гимназию ходят, в вечернюю.

От Украины до Америки очень далеко. Правдивым вестям в заокеанской стороне выставлено много преград. Но как ни труден путь, а вести приходят. Не из одних писем черпал их Юрко Лычук.