Годы нашей жизни

Только о бедах Лычуку совсем не хочется думать. Над ним бездонное небо, и кажется, что белое облачко, вдруг выплывшее, висит низко-низко, над самой головой. Кругом спокойная, необозримая степь. А она вызывает в памяти свое далекое Покутье. Он смотрит вдаль, и ему являются Стецевая, соседний Русов, Снятын. И ему даже кажется, что здесь, за морем, не та степь, не та земля, не то небо и даже яркие звезды, высыпавшие на нем, не такие, как дома.

Юстин очень скучает по дому, по родным полям, по своему селу (оно даже рисуется ему другим, словно там и нет кривых, грязных улочек), по отцовской хате.

Пока поезд идет, однообразно выстукивая колесами свое «ой… беда», в одной из хижин, что стоит вблизи железнодорожного полотна, сыновья прощаются с отцом. Он лежит на полу. У изголовья мерцает каганец — он то разгорается, то совсем затухает. Умирает Иван Дидух из Русова, прогоревавший всю жизнь.

Еще дома, много лет назад, Лычука познакомил с Дидухами сосед — писатель и хлебороб Стефаник. Всякий раз, бывая в Русове, Юстин видел каменный крест с выбитыми на нем именами Дидухов. Старик Иван, уезжая за море, прощаясь с жизнью, родным селом, поставил его на своем песчаном бугре.

Люди знают, как Дидух не хотел ехать «в ту Гамерику». Пришлось уступить жене. Они поехали ради детей. Предчувствия не обманули Дидуха. Жена умерла в пути. Много лет он с сыновьями расчищал от камней клочок земли. За него было заплачено остатком здоровья отца и заработком сыновей за все годы их работы землекопами на постройке железной дороги.

Недолго продолжалось дидуховское фермерство. Весенним утром, когда шибко побежали вешние воды и звонко защебетали птицы (все приметы на урожай), к Дидухам явился шериф. Ферму забрали за долги. Деду Ивану осталась одна эта хижина, где он теперь умирал.

Старик был в полном сознании. Прощаясь с сыновьями, он желал им обратной дороги в Русов.

— Не приведи господь на чужбине умереть, — голос его дрожал. В свои последние минуты он молился, беспокоился о том, вспомнит ли кто-нибудь его в родном, далеком Покутье, придут ли помолиться к его кресту на песчаном бугре, который и теперь стоял перед его полузакрытыми глазами.

— Батьку! — закричал плачущий голос.

Никакого ответа.

— Батьку! — никакого ответа.

На стене землянки тикали старые ходики, а откуда-то издалека доносился гудок поезда, который шел по канадской степи, однообразно выстукивая колесами: ой… беда… ой… беда.

И другой поезд, в другой, очень дальней стороне, в это время выбивал на рельсах то же самое. У вагонного окна печальным взглядом провожал заходящее солнце человек лет шестидесяти в потертом, но аккуратном сюртуке. Василий Семенович Стефаник ехал из Коломыи, где смотрел спектакль — свои новеллы, инсценированные и поставленные в театре. Он возвращался в окружении своих героев, и чаще всего перед ним появлялась согбенная, почти придавленная к земле фигура Ивана Дидуха, знакомое до последней морщинки лицо его. Всю дорогу он думал о Дидухе, о многих русовских Дидухах и о стецевских Лычуках, которых там полсела.

Два поезда — тот, что оставил в стороне затерявшееся в канадской степи местечко Снятын, и тот, что шел по украинскому Покутью в украинский Снятын, выстукивали на рельсах свое: ой… беда…

ЕСЛИ БЫ ЗЕМЛЯ МОГЛА ГОВОРИТЬ

— «Кто это сделал? Кто? И за что? — хриплым, надтреснутым голосом спрашивал седой человек в рваном комбинезоне и облезшей меховой куртке. В руках у него была книга. Он читал при свете печурки, возле нее расселось несколько человек. — Ты убил его… Ты. Ты боялся, что не получишь землю и убил его», — продолжал человек в рваном комбинезоне. Его глаза лихорадочно блестели. Он читал трудно, запинаясь, часто кашлял, но его слушали молча, напряженно.

Уже несколько вечеров здесь, у печурки, слушали и волновались, принимая близко к сердцу историю о том, как на берегах далекого Серета брат убил брата, чтоб получить весь отцовский надел.

Печурка стоит посреди длинного, узкого, точно деревянный ящик, барака, с крошечными оконцами и односкатной дырявой крышей, кое-как крытой толем.

В бараке темно, уныло, здесь густая завеса пара. Сквозь нее едва различишь нары. Между ними на веревках просушивается одежда, обувь. В одном углу, точно в украинской хате, висит на стене украшенный вышитым рушником портрет Тараса Шевченко.

Тут живут золотоискатели — земляки галичане, буковинцы, несколько чехов, поляков, четыре серба и один хорват. Кое-как угадывая значение неизвестных слов, объясняясь на ломаном языке, в котором представлены слова многих языков, они все же понимают друг друга.

В одной артели с ними два негра. Те из славянских языков знают только слово «добрыдень». Лежа рядом на верхних нарах, освещенных фитилем, плавающим в жиру, негры с сочувствием присматриваются к тому, что происходит у печурки. По выражению лиц товарищей они понимают, что те узнали какую-то совсем не веселую историю. В глазах негров доброе участие.

Это происходит на приисках, в провинции Британская Колумбия, на северо-западе Канады, у самого Тихого океана.