Гоголь

И всё-таки смех Гоголя преклоняется здесь на жалость. Мелькает в повести какой-то добрый директор, который надбавил Акакию Акакиевичу наградные и который вообще относился к своему подчинённому с добрыми чувствами (хотел даже однажды дать ему возможность выдвинуться – предложил переписать бумагу посложнее, да А. А. отказался) и, наконец, что-то трогается и в душе у «значительного лица» после смерти А. А. и особенно после жестокого ограбления на морозе. Перепуганный и раздетый вернулся тогда генерал домой и даже заболел от пережитого потрясения. С тех пор уже реже говорил он своим подчинённым грозные слова, чаще задумывался, и чиновник с лысинкой на лбу представлялся ему как укор и упрёк. Возможность спасенья оставлена Гоголем и для этого героя. «Генеральский чин, – пишет он о «значительном лице», – совершенно сбил его с толку… он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть».

Вновь возникает здесь, как и в «Мёртвых душах», мотив пути, который связывается с мотивом искупления своей вины, мотивом возвращения к потерянным на дороге добрым чувствам. Гоголь отныне постоянен в этом призыве. Он зовёт читателя и героев своих вернуться, обернуться: прежде чем устремиться вперёд, они должны оглянуться назад, чтобы понять, куда идти и с чем идти. «Ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке», – скажет он через пять лет. Но это понимание движения вперёд есть уже и в «Шинели». Собственно, об этом она и написана, и её трагический рефрен, возглас А. А.: «я брат твой!» – есть оклик Гоголя, обращённый ко всем, оклик, соединяющий всех и напоминающий разрозненному, раздробленному веку о спасительной силе любви.

Достоевский писал о «Шинели»: «он (Гоголь. – И. З.) из анекдота о пропавшей у чиновника шинели сделал нам ужаснейшую трагедию». Трагичен и Башмачкин, взывающий о помощи, трагична и судьба тех, кто не слышит. То ли уши их заложило ватой, то ли до того огрубело сердце, что наросла на нём страшная непрогрызаемая кора (это образ Гоголя), что не докричишься до него, не достучишься…

«Чему смеётесь? над собою смеётесь!» – эта фраза городничего появилась в 1842 году – в год выхода в свет «Шинели». В этой фразе не только раздражение, но и горькое признание всеобщей комедии, в которую вовлечён не замечающий жизни человек. Ему кажется, что он крутится, суетится, делает дело, а он осмеян жизнью самой, так ловко подсунувшей ему это мнимое кругообрщенье, эти пустяки и побрякушки, которые он принимает за благородный металл. Мошенник плачет здесь о своём мошенничестве, обманутом другим мошенником (обманутом бессознательно, по наитию), и мошенник же кается, обнаружив в себе слёзы, способность прозрения на счёт других и себя. Горький вопрос городничего обращён и к залу и к себе. Никогда не смеялся он над собой, а вот пришлось. Мог смеяться над низшими, презирать низших, помыкать ими (хотя без дальней злобы), мог тянуться на цыпочках перед начальством, но чтоб плакать и смеяться над собою – этого он не знал. Катарсис «Ревизора» – в этом вопросе городничего, в его способности задать вопрос. Неистовые угрозы Антона Антоновича в адрес щелкоперов проклятых, которых он готов упрятать в Сибирь, – бессильный крик существа, увидевшего себя голым.

Так голым видит себя и раздетое Акакием Акакиевичем на морозе «значительное лицо». Не шинель с него сдирают, а кожу, и вопиет обнажившаяся душа, просит пощады и сожаления.

Никто в городе не слышит Акакия Акакиевича, никто не слышит и вопля «значительного лица». Но их слышит автор.

«Шинель» выросла из анекдота, из пустяковой истории, которую рассказал как-то на вечеринке один из приятелей Гоголя. Было это, по свидетельству П. В. Анненкова, ещё в тридцатые годы. Кто-то рассказал, как один чиновник, всю жизнь мечтавший иметь ружьё, откладывая из своих скудных средств, совершил наконец драгоценную покупку. «В первый раз, как на маленькой своей лодочке пустился он по Финскому заливу за добычей, положив… ружьё перед собою на нос, он находился, по его собственному уверению, в каком-то самозабвении и пришёл в себя только тогда, когда, взглянув на нос, не увидал своей обновки. Ружьё было стянуто в воду густым тростником, через который он где-то проезжал, и все усилия отыскать его были тщетны. Чиновник возвратился домой, лёг в постель и уже не вставал: он схватил горячку. Только общей подпиской его товарищей, узнавших о происшествии и купивших ему новое ружьё, возвращён он был к жизни, но о страшном событии он уже не мог никогда вспоминать без смертельной бледности на лице…»