Гоголь

Голохвастов, а за ним и другие цензоры решили с печатанием подождать. Причины? Они переданы самим Гоголем в письме к Плетнёву: «Как только… Голохвастов услышал название: Мёртвые души, закричал голосом древнего римлянина: – Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мёртвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья». Голохвастову растолковали, что речь идёт о «ревижских душах». – «Нет, закричал председатель… Этого и подавно нельзя позволить… это значит против крепостного права…» «Предприятие Чичикова, – стали кричать все, – есть уже уголовное преступление». «Да впрочем и автор не оправдывает его», – заметил мой цензор. «Да, не оправдывает! а вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мёртвые души». Вот какие толки! Это толки цензоров-азиатцев… Теперь следуют толки цензоров-европейцев… «Что вы ни говорите, а цена, которую даёт Чичиков… цена два с полтиною, которую он даёт за душу, возмущает душу. Человеческое чувство вопиет против этого, хотя, конечно, эта цена даётся только за одно имя, написанное на бумаге, но всё же это имя душа, душа человеческая, она жила, существовала. Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет».

Сбывались страхи, которые мучили его, когда он писал «Мёртвые души». Сбывались и прямо высказанные им в поэме опасения: не поймут. Не понимали, не хотели понимать, и ропот его на это непонимание был справедлив: Москва-матушка, расположенная к нему, не поняла, что же скажет Петербург? Он уже нервничает, он уже хочет переправить рукопись туда, ибо в Петербурге Плетнёв, Одоевский, Смирнова, там Вьельгорский, а значит, ход к царю, во дворец. Надеясь на повторение истории с «Ревизором», он думает о том, как бы подсунуть «Мёртвые души» его величеству. Тогда все цензоры прикроют рот и закричат: гениально! Как кричали в 1836 году, сами не ведая, что кричат. Он любил поворачивать дело решительно, хуже всего было ожидание и неизвестность, а кто в России мог решать окончательно и бесповоротно? Только царь.

И тут как нельзя кстати подворачивается курьер. Им оказался Белинский, приехавший в Москву на рождество. Белинский приехал из враждебного Москве Питера и остановился у людей, далёких от круга тех, у кого бывал Гоголь. Но Гоголь нашёл к нему пути. Тайно от своих кредиторов и поклонников он встретился с Белинским и передал ему рукопись «Мёртвых душ». Белинский был наиудобнейший курьер: он тут же возвращался обратно и мог из рук в руки вручить рукопись Одоевскому, а тот – Вьельгорскому и так далее. Важна была эта эстафета и соблюдение фактора немедленности, непрерывности.

Вслед за Белинским (и вместе с ним) полетели письма Гоголя в Петербург во все адреса. Их призыв: сделайте всё, чтоб рукопись как можно скорее была разрешена. Время не ждёт. Истекла осень, идёт зима, во всех отношениях промедление смерти подобно. Если нужно, пишет Гоголь Плетнёву, употребите для этого «каких-нибудь значительных людей». Надавите на Уварова (министр просвещения), на Дондукова-Корсакова (попечитель Санкт-Петербургского учебного округа) и, если понадобится, доставьте рукопись к государю.

Так внешне складываются дела с поэмою. Внутренне же Гоголь чувствует обострение обстановки, насторожившей его ещё в прошлый приезд. Он видит, как вокруг него сжимается кольцо партий, как каждая из них жаждет видеть его в своих рядах. Всё это выглядит гораздо откровенней, чем прежде, ибо и размежевание уже произошло, и точки зрения определились.

2

С 1842 года начинает выходить «Москвитянин», орган Москвы, журнал «восточной», или славянофильской, точки зрения на будущее России. В Петербурге провозвестником «западной» идеи становятся «Отечественные записки». И те и другие дают Гоголю почувствовать, что хотели бы не только видеть на обложке его имя, но и заполучить от него реальные доказательства его участия.

Но чего хотел Петербург и что желала Москва? Ещё в «Петербургских записках 1836 года» Гоголь писал: «Она [Москва] ещё до сих пор русская борода, а он [Петербург] уже аккуратный немец». Этот шутливый портрет обеих столиц выдавал, однако, не только внешнее их различие. Противоречия лежали глубже. Уже в те годы складывалась две точки зрения на исторический путь России. Процесс этот начался ещё до 1812 года, но после него обострился. «Москва нужна России, – добавлял Гоголь в той же статье, – а для Петербурга нужна Россия». Москва – символ тысячелетнего существования Руси, Петербург – детище Петра, как известно, прорубившего окно в Европу и немилосердно обрившего Русь.

При всей относительности этих символов (и в Москве и в Петербурге жили люди разных направлений) вопрос стоял так: способна ли Россия идти своим собственным, независимым от Запада путём или должна она неумолимо следовать по той дороге, по которой пустил её Пётр?