Гоголь

К моменту возвращения Гоголя в Россию эти два взгляда уже открыто дебатировались как в московских, так и в петербургских гостиных, из-за них люди расходились, вчерашние друзья становились врагами. Вот что пишет Герцен, автор «Отечественных записок», очевидец и участник споров тех лет: «Рядом с нашим кругом были паши противники, наши друзья-враги или, вернее, наши враги-друзья, – московские славянофилы… Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви».

Впрочем, оговаривается он, «важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях (здесь и далее выделено Герценом. – И. З.) русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации… В их решении лежало верное сознание живой души в народе… Они поняли, что современное состояние России, как бы тягостно оно ни было, – не смертельная болезнь… Выход за нами – говорили славяне – выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство, воротимся к прежним нравам».

Такие «сильные личности», как Константин Аксаков, Юрий Самарин, как братья Киреевские, Алексей Хомяков, по мнению Герцена, «сделали своё дело. С них начинается перелом русской мысли».

«Да, мы были противниками их, – добавляет Герцен, – но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинакая.

У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчётное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей всё существование любви к русскому народу, русскому быту, русскому складу ума…

Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетённую мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла».

На одном полюсе («западном») были Герцен, Белинский, Грановский, преподававший всеобщую историю в Московском университете, на другом – семейство Аксаковых, поэт Н. М. Языков, братья Киреевские, А, С. Хомяков, издатель «Москвитянина» Погодин и ведший в этом журнале критику Шевырев, Д. Н. Свербеев и другие. Между этими двумя точками зрения и людьми, их представлявшими, и разрывался Гоголь.

Погодин ходил вокруг его портфеля, как кот вокруг сала, выглядывая кусок покрупнее. Белинский намекал из Петербурга, что «Отечественные записки» готовы принять его в свои объятия. И от Москвы и от Петербурга он зависел. От северной столицы – судьбой рукописи, от Москвы – своими долгами ей, своим нахлебничеством, своими обещаниями: «я ваш, душа у меня русская», «отныне я житель столицы древней».

Он не хотел бы ссориться ни с «восточными», ни с «западными», он хотел бы мира – его втягивали во вражду. «В начале сороковых годов, – писал Герцен, – мы должны были встретиться враждебно – этого требовала последовательность нашим началам… Споры возобновлялись на всех литературных и не литературных вечерах, на которых мы встречались, – а это было раза два или три в неделю. В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свербеева, в воскресенье у А. П. Елагиной».

Не пройдёт и года, как эти столкновения выльются в публичное объявление войны – Грановский прочтёт в Московском университете курс лекций по истории средних веков. «Москвитянин» ответит ему статьёй Шевырева «Публичные лекции об истории средних веков г. Грановского», где лектор будет обвинён в пристрастии к западному развитию.

Гоголю ещё предстоит попасть в полыханье этих страстей, но и сейчас он чувствует их накал. Аксаковы осуждают Белинского и «Отечественные записки», Погодин требует, чтоб Гоголь печатался только у него в «Москвитянине». Плетнёв просит хоть что-нибудь для осиротевшего «Современника». Он даёт Погодину «Рим», Плетнёву посылает вторую редакцию «Портрета», а «Отечественным запискам» не даёт ничего.

Более всего, пожалуй, был обижен на него Белинский. Он честно исполнил просьбу Гоголя – отвёз рукопись «Мёртвых душ» в петербургскую цензуру. Взамен он ждал благосклонности Гоголя к журналу или хотя бы откровенности. Но Гоголь при встрече пытался уйти от вопросов, которые горели на устах у Белинского. Ему хотелось выяснить отношение Гоголя к Москве и «москвичам» – тот отмолчался. Ему хотелось поговорить о литературе, о новых именах в поэзии и прозе – и тут он не получил вразумительного ответа. Раздражение Белинского на Москву, на Аксаковых Гоголь принял спокойно. Он вовсе не собирался принимать чью-либо сторону. У него была своя сторона.

Отзвук этой неудачной встречи слышен в письмах Белинского из Петербурга, где прорывается досада на Гоголя. Белинский шёл к нему с открытой душой, с жаждой понять своего любимца и, может быть, просветить его, но Гоголь не принял этого вызова. Он замкнулся, перевёл разговор на другое, опять заговорил о погоде, о петербургском климате, московских морозах и прочем.