Гоголь

Он уезжал через Петербург, и это раздражало «москвичей», которые видели в сём поступке подвох, уловку Гоголя, не пожелавшего доверить издания своего собрания Москве. Он указывал на быструю работу петербургской цензуры – они не верили. Он говорил, что не хочет загружать их лишними заботами, – не верили тоже. Москва ревновала его. «Гоголя любят все, – писал В. И. Даль Погодину, – для него между читателями нет партий». Но вот выяснялось, что любят, да с прицелом.

Ему было больно видеть эти раздоры и подозрения. Идея нового «двенадцатого года» – года, в который весь народ встал «как один», – уже витала в его воображении. Да и сама поэма уже мыслилась ему не как поэма, а как продолжение собственной жизни, как то, что он должен был строить не вне себя, а в себе. Но для последнего, как он говорил, он был ещё не готов. Ему предстояла перестройка, выход в новое сознание и обретение для выражения этого сознания «нового языка». Ножницы: «Отечественные записки» – «Москвитянин» – были слишком узки для него.

Он уже думал о другом. Выписав свой «Ад», он приближался к «Чистилищу», за которым открывался в далёкой дали светлый «Рай». Он строил в мыслях свою поэму, как Дант – «Божественную комедию». Мёртвые души должны воскреснуть, но для того, как твердит он почти в каждом своём письме, им (как и автору) нужно очиститься, набраться чистоты душевной, достичь «небесной чистоты нравов». Он и «Ревизора» хотел бы «пообчистить», и в поэме «пропеть гимн красоте небесной».

Открывалась эпоха чистилища – она открывалась не только в его бумагах, но и в его судьбе.

Часть пятая. ПЕРЕВАЛ

Я чувствовал всегда, что я буду участник сильный в деле общего добра и что без меня не обойдётся примиренье многого…

Гоголь С. П. Шевыреву, май 1847 года

…Событие, во мне случившееся, случилось не во вред искусству, но к возвышению искусства…

Гоголь – А. О. Смирновой, май 1847 года

Глава первая . «Антракт»

…Никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперёд – идёт и сочинение, я остановился – найдёт и сочинение.

Гоголь – П. М. Языкову, июль 1844 года

1

Первые письма Гоголя по отъезде из России – о России. Всё, с чем сплелась жизнь его, вокруг чего она кровно обернулась, к чему пристала навеки, оставалось здесь. И даже эти распри, споры, отчуждения, заблуждения и мерзости. Отрываясь от России, он сознавал, что отрывается, что порывает с тем, с чем нельзя рвать, и что это надрывает что-то и в нём, и в деле его, которым он оправдывал своё удаление. Он без умолку молит своих корреспондентов писать ему, писать больше и чаще, и писать о родине, о том, что она думает, как живёт, как дышит и что у неё на уме насчёт него, Гоголя. Многим из тех, к кому он обращается, это желание Гоголя знать, что о нём думают, кажется суетным. Они видят в нём нетерпение славолюбия, жажду эгоистическую. Что ему – мало? – рассуждают они. – Что он – новичок, который тиснул свои первые стихи и ожидает проснуться знаменитым? Или чесотка славы так сильна и у гениев?

А он ждёт привета с родины, привета даже в виде хулы, неодобрения, порицания. Ему сам ропот российский по поводу его книги нужен оттого, что он российский ропот. «Записывайте всё, что когда-либо вам случится услышать обо мне, все мненья и толки обо мне и об моих сочинениях, и особенно, когда бранят и осуждают меня», – пишет он М. П. Балабиной. Такие же просьбы летят и к Данилевскому на Полтавщину, и к Плетнёву в Петербург, и к Шевыреву в Москву. Он как бы раскидывает свою сеть, чтоб хоть что-то поймать в неё. Шевырева он просит откликнуться на «Мёртвые души», Прокоповича – передать Белинскому, чтоб тот откликнулся. Он тревожит в его семейном уединении Жуковского (который хоть и живёт не в России, но – Россия, Россия пушкинская), требуя от того обстоятельного отзыва о поэме. Лишивши себя возможности видеть Русь в глаза, он хочет слышать её голос. Точней – голоса. Голоса многих, может быть, всех. Поэтому ему интересны мнения всех партий, точки зрения всех направлений, всех поколений и всех слоёв. Позже, в предисловии ко второму изданию «Мёртвых душ», он обратится ко всем читающим в России с призывом высказаться не столько о его сочинении, сколько о вопросах, поставленных в нём.

В этом разноголосом эхе, в котором аукнулась бы ему Россия со всех сторон – от дворца до глухой деревушки на Миргородчине, – он жаждет увидеть её многоликое лицо, которое уже стал позабывать. Мост ко второму тому поэмы тянется теперь через эту письменную связь, через это непрочное воссоединение, через оклик и посылающий свой запрашивающий зов голос.

Но не одна эта отдалённость от родины ставит свои препятствия писанию продолжения поэмы. Тоска по России сливается с желанием очищения, чистки душевной, некоего переворота в себе, без которого он не мыслит нового величественного строительства.