Гоголь

В этих словах заключена вся программа второго тома, Отходя к «живым образам», Гоголь отходил с идеей об уравновешивающем и художественно уничтожающем порок идеале, о «прекрасном человеке», которого он «должен» выставить в последующих частях «Мёртвых душ» (наконец-то оправдав название – поэма), чтобы объять всю Русь, чтоб в них «предстало всё, что ни есть и хорошего и дурного в русском человеке, и обнаружилось бы перед нами видней свойство (выделено Гоголем. – И. З.) нашей русской природы».

«Живым образам» придаётся цель – так Гоголь-учитель остаётся в Гоголе-поэте, так остаётся он на кафедре, с которой хочет проповедовать, но иными средствами. «Искусство должно, – говорит он, – изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтоб каждый из них почувствовал, что это живые люди (выделено Гоголем. – И. З.). Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные (выделено Гоголем. – И. З.) наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их и в себе самом и загорелся бы желаньем развить и возлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить всё омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит своё назначенье и внесёт порядок и стройность в общество!»

То, что ранее возлагал он на веру, он возлагает на искусство. Ему придаются цели религии. «Итак, – оканчивает Гоголь письмо, – благословясь и помолясь, обратимся же сильней, чем когда-либо прежде, к нашему милому искусству».

Таков Гоголь перед Иерусалимом, таков – и ещё более укреплённый в идее возврата – он после Иерусалима. Иерусалим – рубеж, который он сам себе поставил и должен был перешагнуть.

Он вновь (и на этот раз окончательно) вернулся в Россию. Затянувшееся время бегства закончилось. Плутания по чужим землям и всяким «кривым» дорогам привели его наконец в родную гавань, где ждали его дом, мать, работа… и смерть. Но он не знал, что здесь подстерегает его ещё одно испытание, ещё один «крюк» в сторону от пути, который он себе назначил, поклявшись отдаться только одному милому искусству и забыть о земном.

Им станет, как скажет он позже, «отвлеченье на миг», отвлечение земное, сильное, которое отзовётся в нём содроганьем всех нервов и ещё раз оторвёт его от труда и заставит вновь «пасть» в глазах самого себя.

2

Что ж, пора и в нашей книге явиться роману: что же за книга без романа, и герой без романа, и жизнь без романа? Роман Гоголя непохож на другие романы, он гоголевский роман: будто бы он был и вместе с тем его не было. Кажется, есть все свидетельства, и в то же время нет их, кажется, на этот раз был пойман он за руку, схвачен на месте преступления и опознан – нет, отвертелся, вывернулся, ушёл и такого туману напустил всем в глаза, что, протёрши их, ещё долго причастные к этой истории спрашивали себя: а было ли что-нибудь на самом деле или только причудилось?

Даже сама графиня Анна Михайловна Вьельгорская, героиня романа, едва ли бы смогла ответить, было ли. И с нею, как с биографами своими, сыграл Гоголь очередную шутку: на что-то намекнул, о чём-то невзначай проговорился, но, оставив себе все пути для отступления, ничего не сказал. В двусмысленное положение поставил он её тщеславие и наше любопытство – и то и другое остались неудовлетворёнными, им отпущено только право на догадки, которые не могут служить доказательствами.

Но в том, что в конце 1848 – начале 1849 года между Гоголем и Анной Михайловной Вьельгорской что-то произошло, сомневаться не приходится.

То был роман без романа и всё же полноценный роман, хотя, как и во всех душевных предприятиях Гоголя, подмешалось тут много «головы». Чего было более – идейного расчёта или чувств, – нелегко решить. Потеряв надежду учить всю Русь (рана от неудачи с «Выбранными местами» была ещё свежа), Гоголь остановился на одной душе и этой душою избрал душу женщины.

Анне Михайловне было двадцать пять лет. Она единственная из дочерей графа Михаила Юрьевича и графини Луизы Карловны Вьельгорских была свободна. И хотя свет краем соблазнов успел задеть её, хотя успела она избаловаться разъездами по заграницам – Вьельгорские с 1828 года странствовали по Европе и редко живали в России, – хотя русский язык был для неё почти чужим (читала и писала по-французски), тем, может быть, и лучше было для Гоголя: он подходил к своей задаче как «врач». Он часто в последние годы называл себя «врачом», имея в виду, что его дело – лечить заболевшее русское общество.

Тем более это относилось к «свету», к которому принадлежала его избранница. Гоголь хотел влиять на «свет», и он выбрал светскую женщину.