Гоголь в тексте

Плюшкин – существо, переваренное жизнью («мертвец мертвецов», по слову А. Белого), и это тем более относится к его хозяйству, к тому, что обыкновенно именуется «переводом добра на говно»: принесенные крестьянами продукты гниют, разлагаются в кладовых и амбарах – живое и полезное становится мертвым и ядовитым. К тому же Плюшкин еще и «заплатанный»: неназванное автором короткое неприличное слово – все из того же «низового» ряда (речь идет об органе для мочеиспускания). Находит свое место и знаменитая плюшкинская «прореха» на капоте, та, что находилась «пониже» спины. Что именно находится «пониже» спины, растолковывать не нужно, интереснее то, как соотносятся, «рифмуются» между собой обе названные детали. Плюшкин оказывается фигурой маркированной – в телесно-низовом смысле – сразу и спереди и сзади: в первом случае упомянута «заплата», во втором – родственная ей «прореха». Скорее всего, Гоголь не специально держал в уме «заплату», когда писал про «прореху». В органическом творчестве это происходит само собой: ясное сознание автора в этом может и не участвовать, что никоим образом не сказывается на осмысленности и выразительности рождающихся конструкций. Так же и у читателя: какие-то значимые, но незаметные для рассудка мелочи входят в читательское подсознание, производя в нем соответствующие отклики.

Что собирался Чичиков, если придерживаться его «официальной» версии, сделать с купленными душами, для чего он их покупал? Покупал он их «на вывод». На вывод куда? В Херсонскую губернию. Ну, а куда еще? Взятое в его укороченном до первых трех начальных букв варианте, это слово (буква славянского алфавита) в своем ненормативном значении отсылает нас к органу, специально предназначенному для вывода из организма жидкости. Губерний в России много, но названа – Херсонская. Для Гоголя, пробовавшего на вкус каждое слово, выбор именно этого наименования был, как кажется, неслучаен и, скорее всего, неосознан[52], что, собственно, и позволило осуществиться именно такому выбору. Даже если ограничиться двумя названными в тексте губерниями (Таврической и Херсонской), то все равно важно, что выбор падает на последнюю. А само ее упоминание, когда Чичиков еще только обдумывает свой план, по самой своей форме построено как ругательство с руководящей конструкцией «туда их!» или «в (…) их!»: «Туда я их всех и переселю! В Херсонскую их!».

В финале шестой главы «Мертвых душ» упомянут нехороший, исходивший от Петрушки запах, и здесь же Гоголь ввертывает словечко «геморрой», принадлежность которого к вполне определенному телесному органу сомнений не вызывает. В этом смысле употребление слова «содом» в конце восьмой главки «Страшной мести» и слов «пачкуны проклятые» в финале «Ревизора» отсылает нас ко все той же теме. В первом случае это откровенно греховная «телесность», во втором – грязь, «нечистота» в соединении с «чертом» (ср. с концом четвертой главы второго тома «Мертвых душ», где младенец неожиданно испачкал фрак Чичикова: «… метко обделал, канальчонок проклятый!». Та же связка «дитя – черт – кака» есть и в финале повести «Ночь перед Рождеством»). Собственно, если продолжить тему геморроя, низа тела и телесных отправлений, то в известных словах Чичикова о пользе путешествий также можно услышать ее отголоски: движение полезно в «геморроидальном отношении».

Метафорой тела (особенно низа тела) может выступать все что угодно, даже описание здания. И хотя параллель между телом и зданием (домом, собором) вполне традиционна, в гоголевском случае она имеет свою особую огласовку. И. Ермаков приводит в качестве примера описание двухэтажного здания гостиницы в начале «Мертвых душ». Нижний этаж, соответствующий низменным физиологическим отправлениям, темный и «грязноватый уже сам по себе», верхний – желтый, чистый, официальный. Внизу – «хомуты, веревки и баранки» и здесь же – «сбитеньщик с лицом таким же красным, как самовар, так что издали можно было подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною, как смоль, бородою». «Трижды упомянутый самовар, – как пишет И. Ермаков, – подчеркивает, может быть, физиологическую функцию наливания и выливания – в этом плане человек – не что иное, как самовар, и отличается от него разве только бородою»[53].

Самовар, если возвратиться к нашей теме, – это все тот же блеск, метонимически связанный с едой (в данном случае с питьем), поскольку перетекающее внутрь тела содержимое блестящего сосуда несет в себе его смыслы.