Гоголь в тексте

Хорош пример из середины первой главы. Хотя речь идет не о начале текста, этот дать пример стоит, для того чтобы показать как прочно могут быть связаны зрение и еда. Гоголь описывает цаплю-мартына, который, «поймав у берега рыбу, держал ее поперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, – и глядя в то же время пристально вдоль реки, где в отдалении белелся другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу». Вот уж чего-чего, а повторов одних и тех же слов Гоголь не боится вовсе (примеров тому было дано уже множество). Это особенно проявляется в тех ситуациях, когда ему нужно выразить что-то важное, существенное. В данном же случае присутствует и пристальное зрение, и «нос», и «белизна» (оба мартына – птицы белые и красивые), и, наконец, сама еда.

Сразу же после этого идет фраза, где еда как будто отсутствует, если, конечно, не соотнести ее со словом «поля», то есть местом, где она произрастает. Что же касается общей логики повествования, то она все та же: глаза, запах, а дальше если не обязательное, то очень часто присутствующее или угадывающееся звено еды: «Или же, зажмурив вовсе глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным (т. е. к пусть и невидимому, но свету и блеску. – Л. К.), представлял он обонянью впивать запах полей…».

Начало главы третьей (и более того, начало важного эпизода): Чичиков подъезжает к озеру. Сначала картина блеска и сияния и тут же – описание ловли осетра, который вскоре появится на столе в уже готовом для употребления виде, тот есть как пища.

Еще из главы третьей. Описание вечера у Костанжогло: «Так и Чичикову заметилось в тот вечер»: запах, обоняние (хозяин стало пускать дым из трубки), блеск и сияние (горящие свечки и ночь со звездами) и завершение картинки в уже знакомом нам ключе: «Сладки мне ваши речи досточтимый мною Константин Федорович…».

Та же триада присутствует и в заключительной главе второго тома в сцене выбора сукна для фрака. То, что речь идет о рассматривании, причем рассматривании пристальном, ясно и так. Очевиден также и чичиковский «пищевой» ориентир: «Хорошо, но все не то, – сказал Чичиков, – (…) мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось». Ну а непосредственно перед этой смысловой конфигурацией идет, нельзя сказать, чтобы обязательное, но очень часто встречающееся в гоголевских описаниях взгляда и рассматривания звено запаха: купец подносит сукно Чичикову к «самому носу, так что тот мог не только погладить рукой шелковистый лоск, но даже и понюхать». Рассматривается и нюхается – перед собственно приобретением-поглощением – все та же красота и блеск-«лоск»: «наваринский дым и пламень».

Не исчерпав далеко примеров, в которых интересующая нас связка присутствует, но дана, может быть, в виде ослабленном, требующем дополнительных усилий для реконструкции, перейдем к телесному осмыслению гоголевских финалов, к тому, во что могут превратиться или реально превращаются в конце своего пути «съеденные» изначально «хорошие» вещи – красота, блеск и сияние.

Финал текста. Телесный аспект

О финалах мы уже говорили много и подробно, но при этом достаточно широко, имея в виду целый набор смыслов, связанных с темами земли, низа, ног, чертовщины или чего-то пустого, незначащего. Теперь мы вновь вернемся к финалам, имея в виду уже вполне определенный аспект рассматриваемой темы, а именно заключительную фазу того процесса, который начинался с тем зрения-поглощения или зрения-поедания. Естественный порядок вещей не оставляет сомнений относительно того, какой именно смысл должен если не доминировать, то все же каким-то образом присутствовать в финале означенного процесса.

На фекальную тематику и символику в гоголевских текстах внимание обращалось не однажды[48], однако, как правило, говорилось об этом между прочим, то есть вне серьезной логически оправданной конструкции, где эти – вполне очевидные элементы гоголевской поэтики – смогли бы занять достойное (если, конечно, так можно выразиться в данном случае) место. Как раз такого рода задачей мы сейчас и занимаемся, стараясь понять, в какой степени интуиции телесные могут сказаться не только на уровне символики, но и на уровне формирования сюжета, или, точнее, того, что определяет (до некоторой степени) сами принципы сюжетообразования.

Итак, финал «Ночи перед Рождеством». Здесь самый выразительный пассаж – о «каке», смысл, которой, как ни поворачивай, сохраняет в себе главный, в данном случае фекальный оттенок. Женщины пугают детей изображением черта: «Он бачь, яка кака намалевана».