Гоголь в тексте

В «Ночи перед Рождеством» в начале пятой главы вскоре после очередного описания «чудной» украинской ночи («Все осветилось (…) снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами (…) Чудно блещет месяц!») рассказывается про то, как девушки «выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки». Сначала радующие взгляд блеск и сияние, затем еда. Если идти непосредственно по тексту, то выяснится, что вся эта еда была добыта при блеске и сиянии: месяц светил, а колядующие, переходя от дома к дому, наполняли свои мешки всяческой провизией.

В эпизоде с Пацюком и галушками связь зрения с едой не оставляет сомнений. Смотрит на галушки, впрочем, не только Пацюк, но и Вакула. Он видит, что вареники и сметана стоят на полу. «Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. “Посмотрим, – говорил он сам себе, как будет Пацюк есть вареники”». И далее – о самом колдовском взгляде: Пацюк «поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот». Хотя ест он ртом, тем не менее особая роль взгляда дана со всей определенностью, ведь не руками же он переворачивает вареник в миске со сметаной и посылает наверх. Когда Вакула произносит: «Вишь какое диво» (а «диво» – то, что можно видеть. – Л. К.) – и в изумлении открывает рот, с ним происходит то же самое: вареник поднимается из миски и летит к нему рот.

В начале «Вия» Гоголь дает картину утреннего Киева, описывая, как спешат на занятия толпы школьников и бурсаков. А затем эта пестрая картина плавно сменяется темой еды: одно естественным образом переходит в другое. Сначала упоминается запах «горелки», потом появляются «торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками» и прочими дразнящими аппетит бурсаков лакомствами. В принципе, в этом нет ничего особенного – после рассказа о школьниках дать развернутое описание предлагаемой на рынке еды. Но дело-то в том, что после пестрой картины утренней толпы можно было говорить о чем угодно, однако речь в очередной раз заходит именно о еде, и это становится – на фоне приводившихся примеров – чем-то вроде правила.

Начало «Невского проспекта». Гоголь дает общую вступительную картинку Невского проспекта («Чем не блестит эта улица…») и затем упоминает о запахе еды и о самой еде: «Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами…» (как мы помним, финал «Невского проспекта» окрашен совсем другим запахом – запахом «вонючего» фонарного масла).

Повесть «Нос» открывается похожим образом: «Цирюльник Иван Яковлевич (…) проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба». Иначе говоря, утро, пробуждение, первый взгляд на мир – и тут же власть запаха, переводящего восприятие мира из регистра «чистого», зрительного восприятия в регистр поглощения или поедания. Я уже не говорю о том, что сама ситуация обнаружения носа в середине хлеба сводит две возможности человеческого восприятия мира воедино. Иван Яковлевич пристально рассматривает непонятный предмет («поглядел в середину», «увидел что-то белевшееся»[41], «стал протирать глаза») и видит, что это нос, то есть орган обоняния, которое естественным образом связано с едой. В этом смысле замечание Иннокентия Анненского о «Портрете» и «Носе»[42] можно скорректировать следующим образом: «Нос» в не меньшей степени есть повесть о зрении, чем об обонянии. Здесь о зрении сказано очень много, да и сама драма майора Ковалева – это драма зрения. Сначала майор страдает от того, что не видит своего носа, а затем столь же сильно радуется тому, что наконец его видит (в конце повести майор Ковалев смотрит на себя в зеркало, по крайней мере, восемь раз).

Если говорить о гоголевских пьесах, то здесь можно набрать кое-что по занимающему нас вопросу, однако делать этого нет особого смысла, поскольку тема представлена, с одной стороны, достаточно «глухо»[43], а с другой – материала, вполне выразительного, очевидного, и так достаточно. Например, такого, как в «Мертвых душах».