Читаем Гоголь в тексте полностью

В начале рассказа о посещении губернаторского дома (первая глава поэмы) тема зрения самым непосредственным образом связана с едой, в данном случае – с едой сладкой. Гоголь описывает губернаторский дом, пользуясь своим излюбленным приемом, – через темы блеска и сияния. Перед нами настоящий праздник зрения-поглощения: «… губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала (…) Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом». И затем: «Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и сям, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде». Далее Гоголь дает обстоятельную картину того, как старая ключница колет сахар, как «дети все глядят, собравшись вокруг», как мухи, «пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами». Как видим, оба мотива – зрения и еды – идут рука об руку, давая даже эффект повтора. Сначала упоминаются «кучи» фраков-мух, затем – «кучи» мух настоящих. Комментируя это место, И. Ермаков отметил, что такого рода «кулинарный» стиль мышления прослеживается и в других сравнениях и «как нельзя более характеризует Чичикова, как человека воспринимающего окружающее с точки зрения вкусового, съедобного: тараканы – чернослив, сбитеньщик – самовар, тюфяк – блин, чайные чашки – птицы»[44]. Мир, переведенный на «язык, лучше всего понятный Чичикову, – язык вкусовых ощущений»[45].

Яркий блеск и слепота или ослабленное зрение также связывают друг с другом оба приводившихся эпизода. Чичиков от блеска губернаторского дома вынужден был «закрыть глаза», у ключницы же дела хуже – она «подслеповата», к тому же и солнце, превращающее рафинад в «сверкающие обломки», беспокоит ее. Снова солнце, блеск, снова – пропускающая сквозь себя солнечный свет еда: «съедение света» (похожая ситуация, но явленная несколько иначе, в «Ночи перед Рождеством», где упрятывание луны в мешок символически равно съедению света, поскольку мешки в этой истории представлены как «желудки», как место, куда складывают окорока, колбасы и паляницы).

Тема сахара в соединении с темой зрения вскоре возвращается вновь, хотя и в гораздо более лаконичном виде. Описывая внешность помещика Манилова, Гоголь опять прибегает к тем же «компонентам»: «Помещик Манилов еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти». Помимо очевидного соединения тем сахара и зрения, есть тут и неявная, но вполне «рабочая» мифологическая, как сказала бы О. М. Фрейденберг, «подкладка». Смех – метафора света, солнца, и, соответственно, зрения[46]. Вскоре Гоголь повторяет эту связку, возвращаясь к облику Манилова; теперь «сахар» связан с взглядом-оценкой автора: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, черезчур было передано сахару». Вообще связка зрения и чего-то сладкого как-то задержалась у Гоголя. Уже в следующей главе поэмы (Чичиков в доме Коробочки) мы видим следующее: «Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была…». Далее следует описание комнаты, а затем Чичиков чувствует, что он не может «ничего более заметить. Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Когда сталкиваешься с подобной настойчивостью в описании взгляда, рассматривания, внешнего вида вещей, приправленной к тому же темой еды, то уже не кажется случайным «пищевой код» в описании костюма самого Чичикова. Сначала, как и во многих других приводившихся примерах, идет рассматривание, потом – упоминание чего-либо съестного и тоже отчасти сладкого: «…надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем оказался во фраке брусничного цвета с искрой» (сравнение цвета фрака с брусникой появится по ходу поэмы не однажды). В других случаях сказано, что Чичиков в одежде предпочитал тона «бутылочные» и «оливковые», то есть речь снова идет или о посуде, или о самой еде (оливки).

В самом начале главы, где рассказывается о поездке Чичикова к Плюшкину, Гоголь сначала описывает «детский любопытный взгляд» и перечисляет то, что этот взгляд видит (пестрота, блеск и пр.). Потом даются упоминания вещей, имеющих выраженный запах («сера», «мыло»)[47], а затем появляется сама еда, то есть «изюм», «конфекты», и далее совсем уже определенно: «ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей».

Перейти на страницу:

Все книги серии Studia Philologica

Флейта Гамлета: Очерк онтологической поэтики
Флейта Гамлета: Очерк онтологической поэтики

Книга является продолжением предыдущей книги автора – «Вещество литературы» (М.: Языки славянской культуры, 2001). Речь по-прежнему идет о теоретических аспектах онтологически ориентированной поэтики, о принципах выявления в художественном тексте того, что можно назвать «нечитаемым» в тексте, или «неочевидными смысловыми структурами». Различие между двумя книгами состоит в основном лишь в избранном материале. В первом случае речь шла о русской литературной классике, здесь же – о классике западноевропейской: от трагедий В. Шекспира и И. В. Гёте – до романтических «сказок» Дж. Барри и А. Милна. Героями исследования оказываются не только персонажи, но и те элементы мира, с которыми они вступают в самые различные отношения: вещества, формы, объемы, звуки, направления движения и пр. – все то, что составляет онтологическую (напрямую нечитаемую) подоплеку «видимого», явного сюжета и исподволь оформляет его логику и конфигурацию.

Леонид Владимирович Карасев

Культурология / Языкознание, иностранные языки / Языкознание / Образование и наука
Япония: язык и культура
Япония: язык и культура

Первостепенным компонентом культуры каждого народа является языковая культура, в которую входят использование языка в тех или иных сферах жизни теми или иными людьми, особенности воззрений на язык, языковые картины мира и др. В книге рассмотрены различные аспекты языковой культуры Японии последних десятилетий. Дается также критический анализ японских работ по соответствующей тематике. Особо рассмотрены, в частности, проблемы роли английского языка в Японии и заимствований из этого языка, форм вежливости, особенностей женской речи в Японии, иероглифов и других видов японской письменности. Книга продолжает серию исследований В. М. Алпатова, начатую монографией «Япония: язык и общество» (1988), но в ней отражены изменения недавнего времени, например, связанные с компьютеризацией.Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

Владимир Михайлович Алпатов , Владмир Михайлович Алпатов

Культурология / Языкознание, иностранные языки / Языкознание / Образование и наука

Похожие книги