Читаем Гоголь в тексте полностью

«Кака», передающая свой цвет одежде. В предисловии к «Вечерам на хуторе…» описан балахон «цвету застуженного картофельного киселя», в «Вечере накануне…» упомянут «панич в гороховом кафтане», в «Сорочинской ярмарке» (конец пятой главы), в том же духе описана одежда цыгана («темно-коричневый»[49] кафтан, который только тронь, и он превратится в «пыль»). Примерно таким же был и капот Акакия Акакиевича, который так обветшал, что из прежде хорошей вещи давно уже превратился в «дрянь» и «ветошь». Если же говорить о вицмундире бедного чиновника, то цвет его (что уже неоднократно отмечалось в литературе) занимающей нас теме также вполне соответствует: «вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета». Можно сказать, что Акакий Акакиевич (особенно в сочетании с фамилией «Башмачкин») – есть продукт отторжения жизни, отторжения заявленного изначально[50] («он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым»). А тому, что «готово», то есть уже поглощено и усвоено, в гоголевском сюжете остается одна перспектива – быть выброшенным, исторгнутым. Вицмундир Башмачкина, помимо означенного «подозрительного» цвета, и запах имел соответствующий, так как к нему «всегда что-нибудь да прилипало». Сам же Акакий Акакиевич «имел особенное искусство ходя по улице, поспевать под окно именно в самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь». И не только дрянь, но и мусор вообще: когда Башмачкин проходил возле строящегося дома, на него высыпали известь, а чиновники на службе посыпали его разорванными бумажками. Что же до старой шинели Акакия Акакиевича, то она предназначена разве для помойки, а выбрасывание, как известно, самым непосредственным образом связано с копрофилической тематикой отторжения («гнилое дело» – так говорит о старой шинели портной Петрович).

Башмачкин – «выбросок и остаток» того исходного образа, который в повести не прописан, но который Гоголь все время держит в уме. Не в отношении одного только Акакия Акакиевича, но человека вообще как чего-то исходно цельного, крепкого, красивого, живого и здорового в прямом смысле этого слова. Человека как существа, не подверженного пагубной онтологической трансформации, которая портит, калечит, переваривает его молодость и здоровье, подобно тому, как желудок переваривает пищу, превращая ее из вещи привлекательной, аппетитной в нечто мертвое, отталкивающее. Почему упоминание о «геморроидальном» цвете лица Башмачкина появляется сразу же в начале повести, а не в финале? Наверное, потому что Акакий Акакиевич с самого начала подан как продукт отторжения, как уже «готовый» характер. У него не было шансов с самого начала, уже при выборе имени, а имя влияет на характер и судьбу. Предполагавшиеся при рождении Башмачкина имена, особенно Мокий, Соссий и Хоздазат, отмечены, как пишет И. Ермаков, «ассоциативной звуковой связью с уничижительными и вполне уместными для младенца названиями – мокрый, сосет, зад»[51]. Что же до Павсикахия и Акакия, то здесь знакомая нам по рисунку Вакулы «кака», проступает сама собой (с темой телесных отправлений связаны и такие гоголевские фамилии, как Потогоненко, Поплевин, Помойкин, Перепреев, Почечуев; последняя образована от слова «почечуй», то есть «геморрой»).

Превращения хорошего в плохое встречаются в гоголевских текстах слишком часто, чтобы можно было говорить о случайном их характере. Клад, то есть золото (блеск и сияние) в одном случае, превращается в помои, «дрянь» («Заколдованное место»), в другом – в черепки, то есть тоже в «дрянь» и мусор («Вечер накануне Ивана Купала»). В финале «Невского проспекта» говорится о вони фонарного масла, в финале «Портрета» вместо гениального изображения появляется что-то «мутное». В конце «Шинели» Гоголь сообщает, что рот вставшего из земли чиновника пахнул «страшно могилою». На последней странице «Вия» пьяный звонарь идет, чтобы «спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне» с целью, которая, скорее всего, одним только сном не исчерпывается, поскольку в других гоголевских сочинениях подвыпившие персонажи обычно засыпали там, где и сидели, а если уходили, то домой или чтобы продолжить гулянку.

Во многих финалах гоголевских сочинений идет речь о чем-то подобном: так или иначе – через темы земли, могилы, грязи, дерьма, дряни, сора, помоев, черта и пр. – автор настойчиво выводит в конце тему деградации, превращения чего-то исходно хорошего и красивого – в дурное и гадкое. Собственно, и сами «мертвые души» есть итог той трансформации, которая живое сделало мертвым. Жизнь, судьба, заведенный порядок вещей переваривают человека, вытягивают из него силы и превращают в нечто дурное, неживое, бросовое – в отходы и помои.

Перейти на страницу:

Все книги серии Studia Philologica

Флейта Гамлета: Очерк онтологической поэтики
Флейта Гамлета: Очерк онтологической поэтики

Книга является продолжением предыдущей книги автора – «Вещество литературы» (М.: Языки славянской культуры, 2001). Речь по-прежнему идет о теоретических аспектах онтологически ориентированной поэтики, о принципах выявления в художественном тексте того, что можно назвать «нечитаемым» в тексте, или «неочевидными смысловыми структурами». Различие между двумя книгами состоит в основном лишь в избранном материале. В первом случае речь шла о русской литературной классике, здесь же – о классике западноевропейской: от трагедий В. Шекспира и И. В. Гёте – до романтических «сказок» Дж. Барри и А. Милна. Героями исследования оказываются не только персонажи, но и те элементы мира, с которыми они вступают в самые различные отношения: вещества, формы, объемы, звуки, направления движения и пр. – все то, что составляет онтологическую (напрямую нечитаемую) подоплеку «видимого», явного сюжета и исподволь оформляет его логику и конфигурацию.

Леонид Владимирович Карасев

Культурология / Языкознание, иностранные языки / Языкознание / Образование и наука
Япония: язык и культура
Япония: язык и культура

Первостепенным компонентом культуры каждого народа является языковая культура, в которую входят использование языка в тех или иных сферах жизни теми или иными людьми, особенности воззрений на язык, языковые картины мира и др. В книге рассмотрены различные аспекты языковой культуры Японии последних десятилетий. Дается также критический анализ японских работ по соответствующей тематике. Особо рассмотрены, в частности, проблемы роли английского языка в Японии и заимствований из этого языка, форм вежливости, особенностей женской речи в Японии, иероглифов и других видов японской письменности. Книга продолжает серию исследований В. М. Алпатова, начатую монографией «Япония: язык и общество» (1988), но в ней отражены изменения недавнего времени, например, связанные с компьютеризацией.Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

Владимир Михайлович Алпатов , Владмир Михайлович Алпатов

Культурология / Языкознание, иностранные языки / Языкознание / Образование и наука

Похожие книги