Гоголиада

– В России пьют водку, кто вы такой, чёрт побери?

Белый Дворник не обратил внимания на её сарказм и продолжал:

– В Шотландии обожают джин. – И вдруг он наклонился к самому её уху и негромко, но отчётливо, низким голосом пророкотал, – Но везде… заботятся… о Душе.

Молчание обрушилось в душу Гоголиаде.

Тишина.

По закоулкам страха эхом пронеслись его слова. Она испугалась и отстранилась:

– Кто вы!?

Показалось, что Белый Дворник немедленно потерял к ней интерес.

Он отошёл в тот угол, где она увидела его впервые, опять сел на корточки и принялся перекладывать оставшийся там мусор с пола в дырявые карманы своих белых штанов. Использованные хлопушки, конфетти и прочий хлам вылетали обратно из дыр, и Дворник снова их собирал, ничуть не смущаясь. Словно и не было в его жизни встречи с хозяйкой дома, и не интересовало его в этом мире ничего, кроме вот этого мусора, который собирается вновь и вновь. На лице Белого Дворника даже появилась мечтательная улыбка. А почему бы и нет? Он занят делом. Его не волнуют вопросы бытия, он – океан, а все волны где-то там, на поверхности и какое ему дело до них?

– Кто вы? – повторила Гоголиада ещё строже.

– А я здесь вот. Подметаю… – был ответ.

Поняла Гоголиада, что таким образом с ним нельзя. Ничего не добиться от него таким образом. Игриво расположилась в диване и игриво же произнесла:

– А можно задать вам прямой вопрос? Вы мне не привиделись?

Белый Дворник ни на секунду не задумывался, словно подобные вопросы ему задают сплошь и рядом. Он улёгся животом на нескончаемую кучку мусора, принял глубокомысленное выражение лица и, перебирая правой рукой конфетти, сказал:

– Вот есть мусор, и я его убираю. И нет его больше. Вот есть я, а лет через сто уже и неясно будет, привиделось ли кому моё бытиё, а то может, и было на самом деле! А Козьма Прутков! Видимо! Всё-таки! Существовал!!!

Потом Дворник начал просто шутовать – подкрался к Гоголиаде, тихонько взял двумя пальцами её кисть и потрогал её кистью себя за плечо. Потом за грудь, и уж после почесал свою шею её пальцами. Видимо, эта пантомима означала, мол, на, проверь, теперь видишь, чувствуешь, что я не привиделся, что я – на самом деле! Гоголиада весело засмеялась от этих дурачеств. А Дворник и не думал успокаиваться, он свободной рукой вынул из кармана телогрейки белый платок, акцентировано обтёр ладонь и пальчики Гоголиады (видимо, от своих якобы отпечатков), затем с наслаждением понюхал платок и с ещё большим удовольствием повязал этот платок себе на шею как талисман.

Гоголиаде захотелось пожаловаться этому смешному человеку на себя. Он угадал её мысли, перестал дурачиться и сел рядом. Какое-то время они молчали и только пальцы их рук, скользя по поверхности дивана, приближались друг к другу, пока не сомкнулись. Это не было объятьем в буквальном смысле слова. Переплелись только пальцы их рук. Но это было самое крепкое, самое нежное объятье в её жизни.

Дыхание перехватило, и сердце затаилось, дабы не вспугнуть мгновение единения пальцев и душ.

– Над нашим городом два года летали чайки… – тихо сказал Белый Дворник, – прямо по улицам… и летом… и зимой… а уж месяц как летают вороны.

– Они неприятно спрашивают: "Как?! Как?!" – благодарно отозвалась Гоголиада.

– Им не интересно! На самом деле – им не интересно…

– Я уже третий день подряд вижу похороны.

– И я их вижу. Хоронят почему-то именно в обед. Тот, кто придумал хоронить в обед, изрядно голодал.

Гоголиада также почувствовала голод. И это после бала! Смешно. Она согласилась:

– Я третий день не могу обедать. Я не могу в обед есть.

Наверное, для Белого Дворника эта тема была всё же актуальней, чем для неё. Он сглотнул и продолжил:

– Я тоже в обед не ем… Но мне спокойней!.. Я гляжу на похороны и думаю – ну, даже если бы у меня дымился на столе обед, я бы всё равно расхотел бы его съесть.

И мне спокойней… Пусть уж в обед хоронят.

Гоголиада почувствовала искреннее уважение к этому голодному мудрецу. Вот уж кто повидал на своём веку, вот уж кого жизнь потрепала. Он напоминал ей отца, которого она едва помнила и в большей мере придумала себе. Он напоминал ей её дедушку, таким, каким тот непременно должен был быть, если б сохранился в её памяти. Он был ей чем-то очень-очень родным человеком. Может быть, он так же думал, как она, может, так же ощущал жизнь. Она склонила свою голову ему на плечо и проговорила:

– Тот, кто придумал хоронить в обед, как и вы, знал жизнь не понаслышке.

Не знаю, догадался ли Белый Дворник о её размышлениях, или подумал о чём-то своём, но – загордился. Выпрямился, подбоченился:

– Я так думаю, что он тоже подметал. Он подметал ПЛАНЕТУ.

– А вы?

– А я тут вот подметаю.

И тут оба резко встали, и, чтобы выйти из создавшейся столь скорой откровенностью неловкости, Гоголиада жеманясь и заламывая руки, как все чеховские три сестры вместе взятые, преложила:

– У меня были гости… вечером… уже вчера вечером… но я… естественно, ничего не ела, так уж давайте вместе порадуем свои желудки, пока нет похорон?

Голодному предложить поесть… В общем, можно было и не предлагать.