Гойда

Басманов стиснул зубы и едва мотнул головой, попросту не веря услышанному, ибо никак не могло быть правдою. Фёдор глубоко выдохнул, невольно обхватив себя руками. Подняв взор к небу, он сглотнул, не заметив, как сильно прикусил губу. После хриплой усмешки он провёл рукою по лицу и уставился на озеро. Слабый ветерок трепетно ласкался к чистой глади. Вдалеке плавали птицы – отсюда и не разглядеть какие. Фёдор чуть прищурил взор.

– Об Вяземском какие-то вести есть? – вопрошал он, глядя, как на озере всё гуляет рябь.

– Нет, – пожал плечами Генрих, – в опале токмо он. От ищут всё.

Фёдор вновь хмуро вздохнул и, стиснув кулаки, всё же решился.

– А Малюта? – спросил Басманов.

Штаден сплюнул.

– Жив, мразь, на месте. Куда денется, – процедил сквозь зубы Генрих.

Фёдор хмуро отмахнулся.

– Плевать, – сиплым и обессилевшим голосом молвил он.

Генрих приобнял друга за плечо, и Басманов ощутил какую-то страшную, забытую дрожь в своём теле. Страшное волнение, задушенное, зарытое где-то, откуда оно не должно было выбраться, вновь подняло голову и гнусно впилось в сердце. Фёдор с глубоким вдохом унимал то холодящее волнение, заламывая свои холодные руки.

Генрих, слыша дыхание Басманова, видя, как трепещут его ноздри, пуще прежнего взялся за плечо друга. Немец положил свою руку поверх сплетённых рук Фёдора, удерживая лихорадочную дрожь. Тихий шёпот Генриха заверял на каком-то среднем наречии – не то русском, не то латинском, что всё образуется и будет славно.

Басманов, сосредоточившись на голосе Штадена, отчаянно закивал, точно тем самым заверял сам себя, что так оно и есть. Они просидели на берегу долго, не ведя никакого счёта времени. Не стоило волноваться, что кто-то спохватится – никому не было дела.

Солнце, видать, перевалило за полдень.

– Тео, – тихо молвил Генрих, видя, что друг и вовсе задремал, сморённый ласковым солнцем.

– Да? – отозвался Басманов, открывая глаза, а затем согласно кивнул.

Генрих облегчённо вздохнул, крепко обнял друга, трепля его по голове.

* * *

Штаден не переставал ужасаться переменам в Фёдоре. Внешний облик его едва ли походил на того Тео, с коим он простился тогда, зимой, в безлюдном монастыре. Фёдор похудел, движения были вялыми. Некогда живой, проворный взор, порой с коварным прищуром, сделался холодным, отрешённым и разбитым.

На первой же стоянке на реке Штаден с усилием воли сдержал свой ужас от вида шрамов на теле друга. Но было и нечто, что снедало немца много боле, нежели увечья или седина его.

Одной из ночей они остановились у оврага. Когда Штаден уже почти заснул, Басманов поднялся с их бивака и метнулся к перелеску, что был неподалёку. Он не надел сапог и посему быстро ободрал босые ноги. Генрих окрикнул Фёдора пару раз, но тот и ухом не повёл. Как только немец нагнал Басманова, тот точно отмер да со страхом принялся оглядываться по сторонам.

Было дело, когда поздним вечером они переплавлялись через реку верхом, Басманов стал посреди течения. Генрих то заметил, уже выйдя из воды и ожидая Фёдора на другой стороне. Сам же Басманов стоял, омываемый тихой рекой и подняв голову вверх, будто бы что выискивал средь звёзд. Генрих воротился в воду, взял лошадь Басманова под уздцы и вывел на берег.

Они не обмолвились об этом. Не то чтобы у Штадена не было никаких вопросов – напротив, природное любопытство немца колко давало о себе знать. Генрих сразу понял, что нет никакого толку что-то испрашивать у Фёдора, ибо сам он, видать, был исполнен большего смущения и страха, нежели немец, и ответов не было. Штаден страшился и той перемены, которая больно бросалась в глаза. Басманов был молчалив и угрюм, а речь его сделалась медленнее и тише, и порой то и дело какое слово тянулось да отдавало скрипучей хрипотцой.

Они ехали скоро и ночевали зачастую под открытым небом, вдали от сёл и городов. Быть может, оттого-то Фёдор взаправду даже не понял, как они очутились за границей, токмо по речи и уразумел, что уж нынче они не на Руси. Память неуклюже и неповоротливо ворошила какие-то обрывки тех знаний о латинской речи, которые Фёдор наработал за дружбу с Генрихом, да тяжко было глаголать на родной речи, не то что на иноземной.

Так они добрались до города с мощёными улочками. Поздний летний закат должен начаться через пару часов. Немец был безмерно рад оживлению Фёдора. Басманов глядел на высокие острые шпили, неведомые на земле Русской. Они проезжали по мосту, и Фёдор едва ли не привстал в седле, чтобы оглядеть открывающийся им город. Уж вовсе отрадно сделалось немцу, когда Фёдор спросил о высоком здании с каменной кладкой на первом этаже и высокой острой крышей. Покуда Генрих отвечал, что есть в городе и как сыскать, Фёдор согласно кивал, а взгляд и, видать, ум мало-помалу оживали.