Гойда

Облик Басманова разительно переменился. Взгляд был совсем иным. Щёки впали, пуще прежнего очертив резкие скулы. Но боле всего была приметна тёмная щетина. Покуда они держали путь свой, им нередко приходилось спать под открытым небом. Даже будь у Фёдора нынче под рукой и тёплая вода, и годный клинок, чтобы не оцарапать кожи, и зеркало искусных мастеров, то всяко не помогло бы.

Руки Фёдора предавались дрожи так часто, что сам он уже не мог с ними совладать. Во время езды верхом он стискивал, сколь было ему посильно. И всяко со гнусной досадой Фёдор ловил себя на этой трусливой дрожи. Как и сейчас, сидя подле костра, он сцепил замок, да покрепче.

– Ну и как тебе твоя затея? – вопрошал Фёдор.

Афанасий кивнул, точно прося изъясненья.

– Не знаю, чего ты хотел сим устроить, да всё впустую, – пожав плечами, молвил Фёдор. – От нынче сам в бегах да опале и ничего не поимеешь с меня, – с какой-то лёгкой грустью сказал Басманов.

Вяземский пожал плечами, поднимая голову к небу.

– Ну авось на Страшном Суде нет-нет да зачтётся, – ответил Афанасий, выискивая первые звёзды.

– От тем более зря, – с тихим злорадством молвил Фёдор. – Поди, за мою-то жизнь тебе токмо накинут мук пострашнее.

«Хоть на себя похожим делается, а не то было ж… От, Алёшка, и наказал ты мне работёнку, наказал…» – думал князь да согласно кивнул, разведя руками.

– Завтра в вотчину прибудем, людей возьмём. Обставим всё, что ты опальный князёк, – наставлял Вяземский. – Рот на замке держи. У тамошних, у белоозёрских, свои счёты с опричниками.

Фёдор кивнул. На сём князь потянулся, утомлённый тяжёлой дорогой.

– Афонь, – молвил Басманов, и Вяземский тотчас же обратил взор к нему. Фёдор поднял глаза, положил руку на сердце. – Спасибо тебе. Право, хочешь верь, хочешь нет, а всяко воздам тебе.

Вяземский устало улыбнулся, да с безмерной теплотой.

* * *

Ещё не наступил полдень, как Афанасий оборачивал руки Фёдора потёртым мягким ремнём.

– Да не, – молвил князь, мотая головой, – не признать тебя, не признать.

Фёдор кивнул, ничуть не сторонясь, когда Вяземский похлопал его по плечу напоследок. Басманов подался вперёд, давая накинуть на себя холщовый мешок. Вяземский медлил, пущай, что его ждали ратники с вотчины. Афанасий беззвучно молвил какую-то короткую молитву лишь губами и трижды перекрестил Фёдора, и лишь опосля приступились к делу.

* * *

Мчались всадники страшною дорогой – мимо Белоозера, к крепости монастыря. Гнали да гнали лошадей своих опричники, стегали что есть мочи. Впереди несся конь, помимо всадника поперёк седла тело перекинуто – ни живое ни мёртвое. Перебитые в кровь руки стянуты ремнями. Окоченели пальцы с мороза. На голове мешок, да сквозь ткань грубую холщовую всё проступает кровь.

Въехали опричники на двор заснеженный да скинули поклажу свою. Человек уж и не шевелится, да пнул главарь в живот связанного, а тот и звуку не подал. Монастырские, явившиеся навстречу сей жути, быстро признали, что к чему, и с великим страхом глядели на князя Вяземского.

– Подонок этот сучий, – громко объявил опричник басом своим, – руку поднял на слугу государева! Да с тем и измену уготавливал! В цепях держать выблядка поганого!

Мужчина вновь будто бы и впрямь со всею злобой пнул изменника, да тот лежал на холодном снегу, точно чувства давно покинули его. На сём Афанасий круто развернул свою лошадь и лишь единожды обернулся, завидя, как служители святой обители склонились над Фёдором.

* * *

На этом обрываются любые упоминания Фёдора Басманова.

Глава 11, последняя

Великий князь Московский и царь всея Руси восседал на холодном троне. Его лик, будто каменный, охладел в покойной отрешённости. В зале стояла тишина.

«Всё проходит…» – думал Иоанн, и та мысль приходилась долгожданным покоем на его раскалённый, растерзанный ум.

В коридоре послышалось бесовское бренчание. Иоанн улыбнулся краем губ, завидя нелепый и дурашливый наряд горбуна, что ковылял к государю. Царь коротким взглядом велел пустить этого дурака и насмешливо выжидал какой причуды. Горбун раскланялся, подивив Иоанна одним лишь явлением, что уроду есть ещё куда гнуться. К ногам царя была брошена изношенная потёртая тряпица, в грязи, ободранная донельзя, едва не рассыпающаяся в труху. Иоанн подпёр голову рукой, поглядывая на отвратительную ветошь, и едва повёл бровью.

– Что это? – вопрошал Иоанн, кивая на ветошь.

– Как же что, царь-батюшка? – подивился горбун, тараща свои глаза. – Написано ж!

Иоанн хрипло усмехнулся, пожав плечами.

– Очи мои занемногли в трудах, – молвил царь, – зачитай-ка мне.

Горбун вновь исхитрился отдать поклон, воззвав к жестокой весёлости на лице Иоанна. Дурак поднял тряпицу и с особым трепетом расправил её на своих руках.

– Челобитная ж, – «зачитал» горбун.

– По ком? – вопрошал Иоанн, сложив руки замком пред собою.

– Али не ведаешь, царе? – вновь подивился уродец, тараща свои глазёнки.