Гойда

Глубокое дыхание пыталось наполнить грудь Иоанна жизнью, но нынче был иной воздух. Он был полон непосильного гнёта, и посему прогулка ничуть не принесла покоя ни разуму, ни душе. Иоанн бездумно брёл и брёл, вновь натыкаясь на собственные следы, не дивясь, не огорчаясь тому и даже не желая выпутаться из этого.

Но всё же какой-то глухой тяжёлый звук заставил Иоанна поднять взор. То доносилось с конюшни. Мрачной тенью царь стал на пороге. Иоанн сразу завидел в утреннем полумраке исхудавшую, измученную брошенную лошадь. Её чёрные, по-людски умные глаза тоскливо держались открытыми через силу. Конюхи не могли взять в толк, где кобыла могла надышаться дымом али угореть и отчего влага вновь и вновь выступает на глазах. Не могли холопы ничего поделать и с её охотою к еде – в стойле было и пшено с овсом, и чистая вода – токмо с ночи поменяли, но лошадь едва принюхивалась аль попробует саму малость да отводит морду.

Её грива поредела, сделалась ломкой да с проплешинами, и вид весь был убогий и замученный. Завидя Иоанна, она повела головой, уставившись, будто давно уж ждала его явления. Владыка оглядел её слабую шею, которая, видать, с большим трудом держала тяжёлую голову.

– Глаза мозолишь, – злобно процедил Иоанн, отворяя стойло.

Лошадь выждала перед первым осторожным шатким шагом. Под пристальным взором владыки кобыла неловко ковыляла прочь из конюшни. Иоанн следовал за ней мрачной тенью. Неча было нынче дожидаться привратников. Много ли мороки – для великого-то государя – отворить ворота? Последний раз качнувшись на ослабших исхудавших ногах, лошадь покинула Кремль, выйдя на свободу.

Унылое небо медленно светлело.

* * *

Тьма и сырой холод каменного пола – всё, чему мог внимать Фёдор. Он предался всем своим чувствам, слыша шаги подле себя, пущай, что слух подводил, монотонно и въедливо гудя. Единственное прикосновение отдалось нестерпимой болью в руке. Фёдор отчаянно метнулся, и стальная цепь беспощадно въелась ему в руку, раздирая свежие раны.

– Уймись! – раздался сдавленный знакомый голос.

Басманов продолжил отбрыкиваться, не различив, от кого противится. Раздался лязг и звон, Фёдора затрясло – в разуме и, боле того, в теле оставалась горячая и жестокая память от пыток. Отчаяние и боль заслоняли рассудок его, и он так и норовил вырваться прочь.

– Уймись, говорю тебе! – повелел Афоня, не в силах вслепую найти замка от оков.

Слова опричника ничуть не успокоили Басманова, но лишь больше пробуждали какую-то звериную неистовую ярость. На Басманове не было и живого места, но дать себя сгубить вот так он не мог позволить. Всей своей волей он отчаянно рвался прочь. Оковы спали, освободив руки Фёдора, и едва он ими попытался шевельнуть, плечи опалило таким огнём, будто бы всего его окатили расплавленным железом.

Слабый слух Фёдора уловил лишь монотонный гул, покуда он сорвался неистовым воплем. Афанасий спешно зажал ему рот, с опаской озираясь на дверь. Цокнув, Вяземский метнулся всё же и, несмотря на едва ли не кромешный мрак, царивший в подземелье, затворил дверь.

– Не дури, – злобно процедил Афанасий.

Фёдор не слышал ничего, прислонившись к холодной стене головой. Он едва находился в своём разуме, переводя дыхание. Ему не было сил думать, отчего его никак уж не порешит проклятый Афоня – али кто там явился? Поди во мраке разбери! Басманов лежал, не в силах пошевелиться.

И вдруг тень князя вновь метнулась к нему и зажала рот. Фёдор уж отчаялся кричать, мучая надорванное горло. Он прислушался, и сердце его замерло.

– Нет, – раздался отдалённый, тихий и спокойный, до жуткого спокойный голос владыки.

Басманова пробрала неудержимая дрожь. Князь не давал вымолвить ни слова.

– Спасибо, добрый мой Малюта, что сделал это заместо меня.

Как только сии слова коснулись слуха Басманова, его пробрал поистине страшный холод. До сих пор он упрямо выгрызал каждый вдох у самой смерти надеждой ежели не о спасении, то о возмездии. Всё прекратилось. Ослабший разум стих, предавшись блаженному тёмному беспамятству.

* * *

Маленькая часовня была заметена снегом на треть. Поодаль от неё ютилась крохотная избёнка. Слабая полоска бледного дыма мягко струилась, возносясь вверх. Фёдор лежал на печи, прижавшись спиной к стене, обхватив себя руками поперёк. Его прикрытые тяжёлыми опухшими веками очи бестолково устремились в пустую стену, а в ушах снова и снова слышалась эта благодарность из уст государя.

Дверь со скрипом отверзлась. Фёдор через боль перевёл взгляд. То был Вяземский. Басманов стиснул зубы, хмуро и исподлобья следя за Афанасием. Князь прошёлся по избёнке и оглянулся на печь, встретившись с лютым взором Фёдора. Вяземский свёл брови, оглядевшись вокруг – избёнка, поди, небольшая. С тяжёлым вздохом князь воротил взор на Басманова.

– Верни, – просил Афанасий, – не то поранишься ещё.