Голландский дом

— Эмфизема. Потому-то я и не курю. Старый мистер Ванхубейк курил за всех членов семьи. Ужасная смерть, — сказала Флаффи, глядя на меня.

Селеста подогнула ноги.

— Так что там с миссис Ванхубейк?

Ей хотелось продолжения истории. Мэй полопотала с минуту на коленях у Флаффи, а потом вся подобралась, будто бы приготовившись слушать.

— Я вызвала неотложку, они приехали, подобрали ее в саду и увезли. Я ехала вслед за ними — в последней машине, что у нас осталась. Мой отец был шофером, так что я, в общем, умела водить. В больнице я спросила, могу ли остаться в ее палате, приглядывать за ней, но медсестра сказала нет. Она сказала, что им придется вставить штырь ей в бедро и что ей нужно отдохнуть. Мои родители вместе уехали работать в Виргинию, всех остальных слуг распустили во время депрессии. В доме только я и осталась. Мне было чуть за двадцать, и до тех пор я ни разу в жизни не оставалась на ночь одна. — Флаффи покачала головой. — Я была ни жива ни мертва. Мне все казалось, я слышу голоса. Потом через какое-то время — уже стемнело — я осознала, что это я должна оберегать старую миссис, и уж никак не наоборот. Неужели я предполагала, что эта крошечная старушка способна меня защитить?

Мэй зевнула и уткнулась головкой в грудь Флаффи, взглянув на нее в последний раз, чтобы убедиться, что это по-прежнему Флаффи, после чего ее веки сомкнулись.

— Она умерла в больнице? — спросил я. Я не думал, что в сороковые годы внедрение штифта в бедро могло пройти гладко.

— Нет, нет. Она оправилась. Я навещала ее каждый день, и две недели спустя санитары привезли ее назад. Собственно, к чему я про лестницы-то заговорила, отсюда моя нелюбовь к ним и началась. Они подняли ее на носилках по лестнице и уложили в постель, а я взбила ей подушки. Как же она была рада оказаться дома. Она поблагодарила санитаров, извинилась, что им пришлось таскать такую тяжесть, хотя весила она не больше курочки. Спала она в большой хозяйской спальне, где потом спали твои родители. После того как мужчины ушли, я спросила, не хочет ли она чаю, она ответила, что хочет, я понеслась вниз заваривать, и с тех пор это не прекращалось. Всегда было нужно что-то, а потом то-то, а потом еще вот то. Я носилась по лестницам каждые пять минут, но дело не в этом, все же я была молода; лишь неделю или около спустя до меня наконец дошло, какую я совершила ошибку. Мне следовало разместить ее внизу, прямо в холле, откуда ей открывался бы вид. Внизу она могла бы по-прежнему любоваться травой, деревьями, птицами — все это было там, для нее. Наверху она могла смотреть разве что в камин. Из того окна, что ей досталось, виднелось только небо — и больше ничего. Она никогда не жаловалась, но мне было так ее жаль. Я знала, что лучше ей уже не станет. Тому не было никаких предпосылок. Милая моя, старенькая птичка. Каждый раз, когда я отлучалась в магазин или выходила в аптеку, мне приходилось давать ей дополнительную таблетку — вырубать ее, потому что иначе, если меня не было поблизости, она начинала теряться, могла попытаться выбраться из постели. Она не помнила о сломанном бедре, в том-то и была проблема. Вечно пыталась встать. Я просила ее быть паинькой и тут же неслась вниз по лестнице, чтобы принести то, что она просила, и снова наверх, и каждый второй раз она пыталась выкарабкаться, одна нога уже на полу, и вот я укладываю ее обратно, нагромождаю стену из подушек — как для ребенка — и снова вниз, только уже в два раза быстрее. Я могла бы марафон пробежать, хотя не уверена, что в те времена их проводили. — Она посмотрела на Мэй, провела рукой по ее гладким черным волосикам. — Я вся состояла из мышц.

Поначалу Селеста пыталась время от времени сказать что-нибудь о Мэйв, но Флаффи и слышать ничего не желала. «Я люблю моих детей, — говорила она. — А Мэйв была у меня первой. Я ей жизнь спасла, знаешь ли. Когда у нее обнаружили диабет, это я возила ее в больницу. А теперь представь, что малютка Мэй выросла и кто-то хочет, чтобы я выслушивала всякие гадости про нее. — Она несколько раз качнула Мэй на бедре, и та рассмеялась. — Этому. Не. Бывать», — сказала она ребенку.

Вскоре Селеста смирилась. Флаффи стала ее главной наперсницей, и она с ужасом думала о том дне, когда дети подрастут и ей придется заниматься ими самостоятельно. Дело было не только в дополнительной — и необходимой — паре рук при уходе за двумя маленькими детьми: Флаффи знала, что делать, если у кого-то болит ушко, или на коже появилась сыпь, или они просто заскучали. Она лучше меня знала, когда звонить педиатру. Флаффи была гением не только в том, что касалось детей, — она также знала, как вести себя с матерями. О Селесте она заботилась не меньше, чем о Кевине и Мэй: хвалила ее за каждое верное решение, говорила, что пришло время отдохнуть, учила ее готовить рагу. А если шел дождь, или было темно, или слишком холодно, чтобы гулять, истории о Ванхубейках лились бесконечным потоком. Их Селеста тоже полюбила.