Голландский дом

— Флаффи говорит, мама хотела стать монашкой, — сказала мне Мэйв. — Тебе не кажется, что именно это было бы логичным развитием событий? Она была новициаткой, когда появился папа, вытащил ее из монастыря и женился на ней. Флаффи сказала, что они росли в одном районе. Что папа дружил с маминым братом Джеймсом. Я сказала ей, что мы это знаем, что детьми ездили в Бруклин и видели дом, где они жили. Флаффи сказала, что папа поехал проведать ее перед тем, как она принесет обеты, тут и сказке конец. Сколько раз она уходила, прежде чем уйти навсегда? Она возвращалась в монастырь. Ее любили монахини. То есть ее все любили, но монахини — особенно. Они то и дело звонили отцу и просили, чтобы он позволил ей остаться еще на пару дней. «Ей бы немного отдохнуть». Вот что они говорили.

— Видимо, все сложилось удачно.

Газонокосильщики прошли по подъездной дорожке и вышли на улицу. Один из них помахал Мэйв — подвинься, мол, дай отъехать.

— Надо сказать, теперь все это мало меня волнует, — сказала она. — Но знай я об этом в юности, клянусь, вступила бы в какой-нибудь орден, просто чтобы его позлить.

Я улыбнулся, внезапно представив Мэйв в голубом монашеском облачении — высокую, суровую. Я подумал о матери — разливает ли она по-прежнему где-нибудь суп и та ли это часть ее личности, которая хотела стать монахиней. Мне стоило рассказать обо всем Мэйв — еще тогда, много лет назад, — но я так и не решился. Теперь проблема усугублялась осознанием того, что я слишком долго ждал.

— Ну, его внимание ты бы точно привлекла.

— Ага. — Мэйв завела движок, дала задний ход. — Похоже, именно так мне и стоило поступить.

* * *

— О господи, — сказала Селеста, когда я пытался все ей пересказать. — Вы прямо как Гензель и Гретель. Бродите по темному лесу, держась за руки, хотя давно уже не дети. Вы сами-то не устаете от собственного упоения прошлым?

В жизни я переживал длительные периоды, во время которых клялся ничего не рассказывать жене о сестре, а говорить только о погоде в Дженкинтауне или о поездке домой на поезде. Но это лишь сильнее злило Селесту — по ее мнению, я пытался ее заткнуть. И тогда я поворачивался вспять, говоря себе, что она права. Женатые пары рассказывают друг другу обо всем. Недомолвки ни к чему хорошему не ведут. В такие периоды я честно отвечал ей, когда она спрашивала, как прошла моя поездка в Дженкинтаун или как дела у моей сестры.

Однако то, что я говорил, не имело никакого значения. Мои ответы, сколько бы души я в них ни вкладывал, лишь распаляли ее.

— Ей почти пятьдесят! Она правда по-прежнему думает, что сможет вернуть мать, что получит назад дом?

— Я говорил о другом. По ее словам, наша мать в молодости хотела стать монахиней. Подумал, тебе будет интересно. Только и всего.

Селеста даже не слушала. Когда дело касалось Мэйв, она будто бы глохла.

— Ты когда-нибудь говорил ей: да, это было ужасное детство, плохо быть богатым, а потом все потерять, но, эй, пришло время повзрослеть?

Я воздержался от того, чтобы указать Селесте на то, что ей и без того было известно: ее родители живы и здоровы, живут в псевдовикторианском фамильном особняке в Райдале, оплакивают золотистых ретриверов, почивших за годы их брака, — одна из собак много лет назад, еще в детстве Селесты, выскочила на дорогу, и ее сбила машина. Ее родители были хорошими людьми, и с ними случались преимущественно хорошие вещи. Другого бы я им и не пожелал.

Чего я действительно не понимал — это когда Селеста злилась, что Мэйв редко приезжает в город, при том что находиться рядом с Мэйв было последним, чего ей хотелось.

— Она так занята своими замороженными овощами, что и на денек приехать не может? Она ждет, что ты все бросишь — фирму, семью — и ринешься к ней по первому зову?

— Я езжу туда не лужайку подстригать. Она делает кучу работы, за которую не берет с нас ни гроша. В этой ситуации ездить к ней самостоятельно — кажется, меньшее, что я могу сделать.

— Но не каждый же раз.

Вот что ни разу не произносилось вслух, но неизменно подразумевалось: Мэйв не замужем, у нее нет детей, а значит, ее время менее ценно.

— Тебе стоит остерегаться собственных желаний, — сказал я. — Мне трудно представить, что ты станешь счастливее, если Мэйв действительно начнет приезжать сюда каждый месяц.

И хотя я был уверен, что мы движемся к полномасштабному скандалу, эта фраза слегка охладила пыл Селесты. Она закрыла лицо руками и расхохоталась:

— Господи, ты прав, конечно. Поезжай в Дженкинтаун. Не знаю, что на меня нашло.

Мэйв не нужно было объяснять мне, за что она не любит Нью-Йорк: пробки, мусор, толпы людей, неумолкающий шум, повсеместная бедность — выбор такой, что глаза разбегаются. Когда я наконец спросил ее, спустя много лет раздумий, она посмотрела на меня, будто не веря, что я могу не знать.

— Что?

— Селеста, — сказала она.

— То есть ты лишила себя огромного Нью-Йорка лишь для того, чтобы избежать встреч с Селестой.

— А какие еще могут быть причины?