Голливуд

Итак, Франсин рвала початки, лихорадочно засовывая их в сумку, а Джек увещевал ее:

– Ты перебрала, мать… они же не поспели.

Потом появилась патрульная машина, ослепила их яркими фарами, Франсин с Джеком кинулись к дому, прямо как тогда мы с Джейн, и у дверей лифта их остановил крик в мегафон:

– Стой, стрелять буду!

Но стрелять никто не стал, вместо этого полицейские спокойно остались сидеть в машине. Съемка кончилась.

Мы не сразу нашли Джона Пинчота.

– Джон, старина, полицейским полагалось их зажопить!

– Знаю. У них дверцу заело. Не смогли выйти.

– Что?

– Конечно, в это трудно поверить, но хочешь не хочешь, придется починить дверцу, а потом снять все сначала.

– Шаль, – сказала Сара.

Обычно, когда что-то не ладилось, Джон только посмеивался. На этот раз он выглядел подавленным.

– Встретимся после пересъемки.

Мы пошли погулять. Мне ужасно не нравилось, что Джон впал в уныние. Он оптимист от природы. Многие его даже недолюбливали за излишнюю веселость. Но она, как правило, была неподдельной. Все мы время от времени изображаем непотопляемость. И я этим грешил. Но Джон и правда не терялся перед лицом неприятностей. И грустно было видеть, что он дрогнул.

Франсин, Джек и другие актеры разошлись по своим вагончикам. Терпеть не могу паузы на съемках. Кино обходится так дорого потому, что практически все время уходит на ожидание. Ждут, пока будет готово то и се, пока наладят свет и пристроят камеру, пока парикмахер сбегает пописать, а консультант закончит свои разглагольствования. А тем временем все маются бездельем. Но при этом исправно получают зарплату, и платить надо за каждый плевок, и каждый зорко следит за тем, чтобы ему вдруг не поручили чужую работу, а потом оказывается, что актеры не в настроении, хотя это их всегдашнее состояние, ну и так далее. Словом, одна пустая трата времени. А уж при нашем жалком бюджете это была совсем непозволительная роскошь. Мне хотелось гаркнуть, чтоб у них у всех в ушах зазвенело: «Кончайте баловство! Тут всех дел на десять минут, а вы валандаетесь чертову уйму времени!»

Но мне не хватило на это духу. Я ведь всего-навсего сценарист. Самая низкооплачиваемая единица.

Но благодаря случаю во мне взыграло самолюбие. Явились телевизионщики из Италии и еще из Германии. И пожелали взять у меня интервью. Оба режиссера оказались дамами.

– Он нам первым обещал, – предупредила итальянка.

– Так вы же все сливки снимете! – возразила немка.

– Постараемся, – согласилась итальянка.

Я уселся перед итальянцами. Камера заработала.

– Как вы относитесь к кино?

– Вообще?

– Да.

– Стараюсь держаться от него подальше.

– Чем вы занимаетесь кроме писательской деятельности?

– Лошадьми. Играю на тотализаторе.

– Это помогает вам в писательстве?

– Да. Помогает о нем забыть.

– В этом фильме ваш герой пьет?

– Да.

– Это что, вызов?

– Нет, как и все прочее.

– Что значит для вас этот фильм?

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего. Может быть, поможет забыть о смерти.

– Может быть?

– Да, то есть не наверняка.

– А о чем вы думаете, когда удается забыть о смерти?

– О том же, что и вы.

– В чем ваша жизненная философия?

– Как можно меньше думать.

– А еще?

– Если этого мало, постарайтесь быть добрыми.

– Как хорошо!

– Доброе и хорошее не одно и то же.

– Отлично, мистер Чинаски. А что бы вы хотели сказать итальянским зрителям?

– Не кричите так громко. И читайте Селина. На том и кончили.

Немецкое интервью получилось еще менее интересным.

Дамочка все допытывалась у меня, сколько именно я пью.

– Он теперь пьет гораздо меньше, чем раньше, – сказала ей Сара.

– Но теперь мне обязательно надо хлебнуть, иначе я не в состоянии продолжать беседу.

Выпивка появилась немедленно. В большом бумажном стакане. Я осушил его залпом. Это пришлось очень кстати. И я вдруг подумал, что интервьюировать писателя глупо. Все самое значительное он излагает на бумаге. А остается у него за душой только ерунда какая-нибудь.

Немка оказалась права. Итальянка выжала из меня все до капельки.

Итак, я превратился в избалованную вниманием звезду. И очень огорчался по поводу эпизода с кукурузой.

Мне бы сейчас поговорить с Джоном, втолковать ему, что Франсин надо напоить, свести с ума, опустить в ад, чтобы она хватала эти початки так, будто за спиной у нее притаилась смерть, а из окон ее дома смотрят чьи-то призрачные лица, безразлично взирая на печальную тщету бытия всех нас – богатых, бедных, прекрасных, уродливых, талантливых и самых никчемных.

– Вы не любите кино? – спросила немка.

– Нет.

Съемка кончилась. Вопросы тоже.

А эпизод с кукурузой пересняли. Может, не совсем так, как надо бы, но почти.

В десять утра зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.

– Фильм зарубили.

– Слушай, Джон, я уже не верю в эти сказки. Это все бухгалтерские уловки.

– Нет, его правда остановили.

– Да как можно? Они уже столько деньжищ вбухали, это же все прахом пойдет!

– Хэнк, «Файерпауэр» разорилась. Они не только нашу картину, они все свои фильмы заморозили. Я был у них утром в конторе. Там никого, кроме охраны. Никого во всем огромном здании! Я ходил по этажам и кричал: «Ау! Есть тут кто-нибудь?» И никто не откликнулся. Как в пустыне.