Голливудские триллеры

Стрекочущий проектор на полной скорости прокручивал пленку, замкнутую в кольцо, и картинка повторялась снова и снова, каждые десять секунд. Правда, не на экране, а внутри проектора, потому что дверца, которая пропускает изображение на экран, была закрыта. Но если придвинуться поближе и прищурить глаза, можно было разглядеть их всех до одной: Салли, Долли, Молли, Холли, Гейли, Нелли, Роби, Салли, Долли, Молли… и так до бесконечности.

Я долго смотрел на старика Раттигана, но так и не смог определить, чего больше в гримасе, сковавшей его лицо, — торжества или отчаяния.

Потом перевел взгляд на стены, где уже не было ни Салли, ни Долли, ни Молли… Наверное, тот, кто их украл — кто бы это ни был, — не предполагал, что у старика на этот случай есть запасной вариант: прошлое в виде закольцованной пленки, на которой вся «семейка» бегает по кругу. Или…

Внутри у меня все оборвалось.

В голове явственно прозвучал голос Бетти Келли, повторявшей вопли Констанции: «Прости меня, прости, прости!» А потом — голос Квикли: «Как мне вернуть, как мне вернуть?» Что вернуть? Другое «я»?

«Кто же это с тобой сделал? — размышлял я, стоя над самым старым из стариков. — Или не кто-то — или это ты сам?»

Мертвые мраморные глаза были неподвижны.

Я выключил проектор.

Но они продолжали мелькать — теперь уже по сетчатке моих глаз: танцующая дочь, бабочка, прекрасная китаянка, клоунесса…

— Бедная заблудшая душа, — прошептал я.

— Он что — твой приятель? — спросил Фриц.

— Нет.

— Тогда и нечего его жалеть.

— Фриц! У тебя вообще сердце внутри есть?

— У меня шунт. А сердце я удалил.

— Как же ты без него живешь?

— Дело в том, что я… — Фриц протянул мне свой монокуляр.

Я вставил в глаз холодную линзу и направил прямо на него.

— Дело в том, что я… — повторил он.

— Ты просто мудила!

— Во — точно! — кивнул Фриц и добавил: — Ладно, пошли. А то это не аппаратная, а какая-то покойницкая.

— Так это уже давно — лет пятьдесят…

Я позвонил Генри — попросил его взять такси и подъехать к Грауману. Pronto[486].

Глава 38

Слепой Генри ждал нас в проходе между рядами, который вел вниз к оркестровой яме и дальше — к заброшенным гримеркам в цокольном этаже.

— Не рассказывай, — сказал Генри.

— Что?

— Про фотографии наверху, в кинобудке. Это ведь правда? Им действительно — капут, как выражается Фриц Вонг?

— Сам дурак, — буркнул Фриц.

— Генри, но как ты догадался?

— Я уже все узнал. — Генри направил невидящий взгляд в оркестровую яму. — Я сходил туда, где зеркала. Трость мне не нужна, фонарь — тем более. Просто пришел, протянул руку и потрогал зеркало. И сразу понял, что фотографии наверху — тоже… Потом прощупал все остальные зеркала. Никаких следов. Все стерто. Это ведь значит, что там, наверху, — он перевел взгляд на невидимые задние кресла, — все тоже исчезло. Так ведь?

— Так… — слегка запнувшись, ответил я.

— Пойдем, сам посмотришь. — Генри повернулся лицом к оркестровой яме.

— Погоди, сейчас включу фонарь.

— Опять ты со своим фонарем! Может, хватит уже — одно и то же? — сказал Генри и уверенно шагнул в яму.

Я шагнул следом за ним. Зато Фриц стоял, как на параде.

— Ну и? — спросил я. — Ты чего-то ждешь?

Он сделал шаг.

Глава 39

— Вон, сам посмотри! — Генри носом указал на вереницу зеркал. — Что я говорил?

Я двинулся вдоль зеркального ряда, проверяя каждое из них — сперва лучом фонарика, а потом пальцами.

— Ну, что? — прорычал Фриц.

— Здесь были имена, а теперь нет имен. Там были фотографии — теперь нет фотографий.

— Я же говорил, — сказал Генри.

— Интересно, почему бывают глухонемые, но не бывает… слепонемых? — спросил Фриц. — Почему все время нужно балаболить?

— Надо же чем-то заполнять время. Что, давай перечислим всех по списку?

Я начал называть имена по памяти.

— Забыл Кармен Карлотту, — поправил меня Генри.

— О’ кей. Карлотта.

Фриц поднял взгляд.

— Главное, не забудь того, кто украл фотографии из кинобудки…

— А потом стер каракули на зеркалах.

— Почему-то такое ощущение, что всех этих дам не было на свете вообще, — сказал Генри.

Он еще раз прошелся вдоль череды зеркал, склоняясь к каждому и ощупывая его слепыми пальцами.

— Ничего… И здесь ничего… А ведь помада была сильно засохшая от времени. Представляю, сколько пришлось возиться с каждой надписью. Кто же такой старательный?

— Генриетта, Мейбл, Глория, Лидия, Алиса…

— И каждая спускалась сюда и стирала свою надпись?

— Не совсем. Мы уже выяснили, что все эти женщины приходили и уходили, рождались и умирали — и каждый раз оставляли имена, вроде мемориальной таблички.

— То есть?

— Все эти надписи появились в разное время — начиная примерно с двадцатых годов. Каждая из этих женщин или, как ты говоришь, дам спускалась сюда на собственную погребальную церемонию, устраивала себе своеобразные похороны. В первый раз, в первом зеркале, она видела одно лицо, а в следующем — было уже другое…

— Сочиняешь на ходу?

— Боюсь, что перед нами не что иное, как большой парад похорон, рождений и погребений, сделанный с помощью одной пары рук и одной лопаты.

— Но ведь почерк был везде разный… — Генри потрогал пустоту рукой.