Голливудские триллеры

— Люди все время меняются, начиная с рождения. Просто она никак не могла выбрать для себя какую-то одну жизнь — а может, не хотела. Поэтому вновь и вновь оказывалась перед зеркалом… Стирала помаду и рисовала себе другие губы. Смывала одни брови и рисовала другие, еще более красивые. Увеличивала глаза. Поднимала границу волос. Надвигала шляпу, как абажур, а потом, наоборот, — снимала. Или раздевалась совсем, догола.

— Вот отсюда, пожалуйста, поподробнее… — улыбнулся Генри.

— Не смешно, — сказал я.

— А что — хорошее занятие, — продолжал Генри, — малевать надписи на зеркалах — и смотреть, как ты изменилась.

— Не каждый же день. Раз в год, может, раз в два года. Сделать себе губки бантиком — на полгода или хотя бы на лето — и любоваться, чувствуя себя другим человеком. Ну что, Генри?

— Констанция… — сами собой произнесли губы Генри. — Это точно… — прошептал он. — Она ведь каждый раз пахла по-разному… — Машинально трогая зеркала, Генри дошел до самого последнего — и оказался возле открытого люка. — Я уже рядом, да?

— Остался один шаг, Генри.

Мы заглянули в круглую дыру, зияющую в цементном полу. Оттуда доносился шум ветра, долетавшего сюда из долины Сан-Фернандо, или из Глендейла, а может — с самого Рокавейского полуострова[487]. Вода внизу почти высохла, там не было даже по щиколотку.

— Тупик, мертвая зона, — сказал Генри. — Наверху пусто, внизу пусто. Все ниточки ускользнули. Но вот куда?

Словно в ответ, из темной дыры в холодном полу донесся нечеловеческий крик. Мы прямо подпрыгнули на месте.

— О господи! — вскричал Фриц.

— Боже! — заорал я.

— Силы небесные! — сказал Генри. — Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?

Я шепотом повторил это за ним, как будто читал молитву.

Фриц зыркнул на меня и выругался.

Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня к глазам подступили слезы. В одно мгновение я подскочил к люку и свесился через край. Фриц схватил меня за локоть.

— Ты слышал? — крикнул я.

— Ничего я не слышал!

— Кто-то кричал!

— Да это просто вода шумит.

— Фриц!

— Только не говори, что я тебе вру.

— Но, Фриц!

— Нет, ты говоришь «Фриц!» так, как будто я тебе вру. А я не вру. Но ты же ведь не имеешь в мыслях затащить меня в эту дыру? Скажи, ты, сучий потрох, — ведь нет?

— Тогда я пойду один!

— Эх, была бы здесь твоя жена, она бы тебе еще и ускорение придала, dummkopf!

Я заглянул в люк. Где-то вдалеке снова прозвучал крик. Фриц выругался.

— Ты пойдешь со мной, — сказал я.

— Не-не-не-не…

— Что — боишься?

— Я — боюсь? — Фриц вынул из глаза монокуляр. Судя по всему, этот прибор служил еще и затычкой, которая удерживала кровь под кожей, потому что лицо его моментально побелело прямо через загар. Глаза увлажнились. — Я — боюсь? То есть ты хочешь сказать — Фриц Вонг испугался какой-то вонючей пещеры?

— К сожалению, — подтвердил я.

— Знаешь что, оставь-ка свои сожаления при себе. Величайший в истории кинематографа режиссер студии «UFA» в них не нуждается.

Он вставил на место свой огнедышащий монокуляр.

— В общем, так, — продолжал он. — Сейчас я найду телефон и позвоню Крамли — и пусть он сам вытаскивает тебя из этой черной дыры. Трудный подросток, мать твою!

— Я тебе не подросток.

— А кто же ты? Ах, ну да, как же я забыл, — олимпийский чемпион по нырянию в бассейн без воды! Давай-давай, лезь туда, ломай себе шею, захлебывайся в дерьме!

— Скажи Крамли — пусть едет к водостоку и двигается мне навстречу со стороны моря. На полдороге встретимся. Если увидит Констанцию — пусть хватает. Если меня — тем более.

Фриц сощурил один глаз, как будто вторым собирался открыть по мне огонь прямо через монокуляр.

— Небольшой совет от обладателя премии «Оскар». Не желаешь?

— Что еще?

— Падай быстро. Упадешь — не останавливайся. Беги, тогда тебя не схватят — кто бы там ни прятался. Увидишь ее — скажи, пусть бежит следом. Всосал?

— Всосал!

— В общем — или сдохнешь, как собака, или… — Он осклабился. — Станешь крутым отморозком, который прошел сквозь ад…

— Встречаемся на берегу?

— Я там не буду!

— Будешь!

Фриц направился к выходу, где уже стоял Генри.

— Хочешь пойти с этим полудурком? — прорычал он.

— Нет.

— Что, темноты боишься?

— Да я сам чернее любой темноты! — сказал Генри.

И они ушли.

А я, изрыгая немецкие ругательства, стал спускаться вниз — туда, где меня ждало туманное будущее и остатки ночного дождя.

Глава 40

Сразу, без перехода, я очутился в Мехико 1945 года. Или в Риме 1950-го.

Катакомбы.

В темноте так всегда бывает — мерещится черт знает что. Мумии, которых вышвырнули из могил за то, что они не оплатили кладбищенскую ренту. Или груды костей и черепов, про которые с каждым шагом думаешь, что, вот, сейчас зацепишь ногой — и они с грохотом повалятся во все стороны…

Тьма.

Я зажат между двумя слоями вечности, в сумраке, пролегающем под Мехико и Ватиканом.

И здесь — только тьма.

В последний раз я оглянулся на лестницу, ведущую в безопасный мир, где я оставил слепого Генри и злобного Фрица. Но они уже ушли наверх, к свету. К фасаду Граумана с его давно и безнадежно протекающей крышей.