Голодная кровь. Рассказы и повесть

«Как война… Словно война между младшими и старшими на нас обрушилась! Вот уж несчастье, так несчастье. Ишь ты! Даже посох на молодую безбашенность войною двинул. И как весело, как празднично двинул! А что? Давно пора правду сказать. Заласкали молодых, затискали. Они теперь – не все, конечно, – молодостью своей и кичатся, и безумствуют. И никакого воспитания уже не примут. Воевать с ними придётся. Только тут нужна война другая: не кровью и тюрьмой нужно грозить, – а военной хитростью брать! Она-то посильней прямолинейных боевых действий будет. Так что давай посох, обхитри их! Резным чудом прикинься, а когда надо, кольни в нужную точку. И тогда озлобленной молодости – кирдык.

А благой молодости – уважуха и многолетие!..»

В больнице

Варюха-горюха ходила в больницу имени доктора Давыдовского каждый день. У Терентия Фомича в мобилке нашли её номер, сообщили.

Варюхе нравилась Швивая горка, нравились приземистые старинные дома и крутой спуск к Яузе. Даже с названием, которое поначалу вызвало у неё лёгкое омерзение, Варюха-горюха разобралась и смирилась. Один знающий мужичок с ноготок, прямо на улице объяснил ей: «швивая» – не значит вшивая, а происходит от издавна селившихся на горке мастеров швейного дела. Мужичок, так и сказал «швейного дела», что Варюху своей скрытой научностью вмиг успокоило…

Сразу после реанимации дядя Терентий глаз не раскрывал, но её присутствие чуял. Это Варюха знала точно. Не забыла она и про палку с набалдашником. Её, эту переломленную надвое палку, которую Терентий Фомич иногда смешно звал мароттой, – хорошо не марухой! – в первый же день принёс какой-то мутный хлюпик с красными глазами и белыми дрожащими пальцами.

Но даже переломленная надвое, – палка с набалдашником нравилась теперь Варюхе всё сильней и сильней. Особенно впечатлил бледно-вишнёвый разлом. Такого бы нежного цвета губную помаду! А то всё какие-то крикливые цвета выпускают, как для макак.

Варюха решила мигом: палку нужно склеить.

Мастер нашёлся не враз, но зато какой: чинил скрипичные смычки и даже сам их мастерил!

Мастер хмыкнул, но работу взял и через два дня исполнил всё в лучшем виде. Правда, сказал: пришлось место слома укрепить малозаметным медным обручем.

– Послужит вам ещё, девушка. С таким-то шутовским жезлом счастье вам само в руки валом повалит!

– Как быстро склеили. Спасибочки вам!

– Склеить такой шутовской жезл – значит склеить чью-то судьбу. Пользуйтесь на здоровье.

Тому, что мастер назвал палку шутовским жезлом, как лишь однажды при ней и при Оленьке назвал её дядя Терентий, Варюха сильно удивилась. Но виду не подала. Зато почти все отложенные на поездку в Судак деньги, вручила мастеру со вздохом небывалого облегчения.

Притащив шутовской жезл в палату, Варюха поставила его тихонько в угол, как раз напротив закрытых глаз дяди Терентия, лежавшего уже не на спине, на боку.

Лицо больного за последние три дня слегка порозовело, силой и ровностью налился, искривившийся было рот, все эти дни в раскрытом виде придававший Терентию Фомичу вид обтрёпанного, серо-бурого, изгнанного из стаи волка…

Почувствовать себя жезлом человеческим! Ещё живым, ещё движущимся: вверх-вниз, вниз-вверх. Когда это было, и, – главное, – где? Рыже-пегий, отыскивающий следы над асфальтом русский охотничий спаниель, Колюся Простибоженко, арки-проёмы, вся целиком Стена Скорби и таинственные дневные огни, то плывущие, то замирающие над ней… Перенять у маротты скрытую силу. Почувствовать себя капельмейстером той жизни, что упрятана от досужих глаз. Хоть на денёк. Хоть на тридцать секунд…

Пудов Терентий приходил в себя тяжко, медленно, с дрожью и судорогами.