Голое небо

В ночи времен так долго шел он,
Первоначальный человек,
И челюстью своей тяжелой
Он перегрыз кремневый век.

Но вечный путь — его влеченье,

И ширилась его тропа,
От страха чудное леченье
Он в черепе своем черпал.

И стал он мощный и ученый —

Владыка моря и земли,
И впечатлений новых челны
Его свободнее влекли.

И в непрерывном водопаде

Впадали воды вещих рек
В просторы между узких впадин
И поднимающихся век.

И миру лучшее начало,

Познанье мощно расцвело,
И вдохновенно просияло
Большое, мудрое чело.

1925

Ставя в этом стихотворении проблему движущих причин прогресса человечества, Н. М. Максимов, подобно В. Брюсову в аналогичной «Оде человеку», дает ответ, далекий от всякой мистики и иррациональности.

Определив путь социального прогресса, проникнувшись, как говорит Б. М. Эйхенбаум, «чувством истории», Н. М. Максимов все больше и больше, все настойчивее — но не без колебаний[1] возвращается к исходному пункту своей поэтической линии — к приятию современности. Он знает, что современники правы, обращаясь в «Истории и современности» к художникам, тяготеющим к прошлому:

История и современность

Мы темные и буйные сыны
Той матери, чье имя современность,
А для нее — сомнительная ценность
И ваши выдумки, и ваши сны,

И это кружево певучих строф —

Ненужные развеянные крохи
Нам чуждых песнотворческих пиров,
Наследие забытых мастеров,
Последний луч отверженной эпохи.

Поэт смело говорит:

Я знаю, что век мой — великий,
Что он закалился в бою —

С историей можно ль лукавить?

— спрашивает он, и, хотя и чувствует себя чужим на «победном пиру», но с удовлетворением признается, что

Музыку века подслушать
Нам все-таки было дано.

Конечно, не без колебаний и шатаний идет по этому пути Н. М. Максимов. Наряду с признанием современности, как исторической необходимости, поэта в эти годы (1926–1927) привлекает безмятежная, в его представлении, Эллада.

Мне вашего знанья не надо:
Ведь скучно оно и мертво,
И детское счастье Эллады
Мне нравится больше всего.

В другом стихотворении он пишет, обращаясь к неназываемому лицу:

Мне счастья лучшего не надо,
Когда ты говоришь со мной,
А в голубых глазах покой
Возлюбленной моей Эллады.

И все же, посвятив Элладе целый цикл стихов, он, не обинуясь, пишет:

Трагические древние герои,
Напыщенность — вот роковой удел,
И я с недоумением смотрел
В кинематографе «Паденье Трои».

Но темы я не знаю благодарней,

Чем эти, доблестью не хуже тех,
Но любящие семечки и смех,
Растрепанные, радостные парни.

1926

Постепенно Н.М. Максимов начинает ощущать трагизм и величье современности, в которой прежде ему казалось «мертво и пусто»; он берет на себя миссию апологета и интерпретатора будущего:

Стальное солнце

Твои слова медлительно-важны:
«Пусть уверяют, — нам-то что за дело!
А солнце все-таки еще не потускнело,
О, солнце дивной, стройной старины!

И творчества оно еще достойно».

Но возразить тебе, мой друг, позволь.
И сквозь неумолкаемую боль
Наш век поет о солнечном и стройном,

И новая сурова красота,

Сияющая сталью темно-серой,
И вновь классической, неповторимой эры
Нам открываются огромные врата.

1925

Не случайно это стихотворение перекликается, как бы представляет вторую редакцию одного из наиболее ранних произведений Н. М. Максимова «Стальной ренессанс» (1918):

Нам засверкала сталью серой
Второй Эллады красота,
И классицизма новой эры
Открылись грузные врата.