Голое небо

Ты мнишь, что я — отравленный отравой
Развенчанной, ненужной красоты,
Но думаю, что я имею право
Хоть радоваться, что доволен ты.

Самоуверенный, ты твердо знаешь

Все то, чего не понимаю я,
И ты без колебаний разрешаешь
Все древние загадки бытия.

Ах, твой удел — и мудрость, и геройство,

Мой нежный друг и мой суровый враг,
Но праздность, это — злое свойство
Таких, как я: безумцев и гуляк.

1922

Иногда он как будто пытается объяснить самому себе эволюцию, происшедшую с ним со времени «Железного космоса» и «Железной песни»; порою ему кажется, что прежние его ожидания обмануты, что вместо чаянной «всемирной весны», настала «зима истории».

Мечтал я о синей
Всемирной весне,
История стынет
В морозной броне.

И все-таки нежность

Мою берегу,
Что словно подснежник
На вашем снегу.

1922

Та же тема варьируется в стихотворении «Зима истории».

Зима истории сурова,
Еще весны не пробил час,
И тучность снежного покрова
Еще отягощает глаз.

О, как противны мне сугробы

Холодной косности и злобы!
Ведь я веселый, я сквозной,
Совсем как раннею весной
Зеленоватый пух лесной.

1922

И современность, — по его тогдашней терминологии, «Зима истории» — заставляет уходящего в свое «я» поэта обращаться к прошлому, к его декоративной стороне, к пышности его зрелищ, к его ветшающей эстетике. «Отравленный отравой развенчанной, ненужной красоты», Н. М. Максимов охотно обращается к памятникам прежней культуры. В стихотворении «Екатерингоф» (1918) экскурс в область прошлого связан у него с некоторым усилием:

И не вспомнить без усилья
Все величье прежних дней.

И несмотря на элегический тон, он все же не жалеет об этой ушедшей красоте:

Нет, о прежнем, пышном, гордом
Здесь не вспомнить… ничего!

Но в дальнейшем это влечение к историческим мотивам, к художественным памятникам старины порождает у Н. М. Максимова ряд стихотворений, проникнутых большей симпатией к «развенчанной, ненужной красоте»: «Павловск» (1921), «Казанский собор» (1925), «С вышки Исаакиевского собора» (1925) и др.

И не только архитектурные памятники являются темой его стихов в этот период. Литературные, книжные образы усиленно привлекают внимание покойного поэта, на страницах его стихов встречаются «Сальери» (стр. 28), «Крез» (стр. 44), «Алхимик» (стр. 52), «Кремонский скрипач» (стр. 59), «Кин» (стр. 62) и др. Проблемы искусства постепенно образуют самостоятельный раздел, особую тему в поэтической продукции этих лет. Что такое искусство? — неоднократно задает он себе в эти годы вопрос. И два ответа дает он на поставленную задачу. С одной стороны, для него искусство — расчет, математика, формула, «оледенелость».

Коснися легкой кистью полотна,
Коснись резцом прекрасного металла,
И будет то, что пламенем металось,
Вдруг заморожено на времена.

Да, я люблю тот вестовой флажок

На улице, где бешеная скорость,
Взовьется он, — и не летят моторы
И буйства мерного не бьется ток.

И я познал: искусство — не любовь,

И не призыв, не жадное движенье,
И флаг его — лишь флаг успокоенья,
Что тормозит в кипучем сердце кровь.

Но, вместе с тем, Н.М. Максимов чувствовал, что есть и другой источник искусства, — сама жизнь.

Все говорят: искусство не игра,
Нам праздное волненье надоело,
И что теперь поэты? Мастера
Упрямые, с душой оледенелой.

Да, я люблю творенья мастеров,

Но думаю, что радости и муки
Соткут узоры самых лучших строф
И самые изысканные звуки.

И если только блеск и красота

Стихи мои, и нет в них искр горячих,
Я буду ждать, сурово сжав уста,
Биеньем сердца созданной удачи.